Интервью с социологом Светланой Стивенсон об исследовании людей с опытом бездомности в России

На своём сайте вы пишете, что уже в течение двадцати лет изучаете людей, которые находятся в тени российского общества. Как сформировался ваш исследовательский интерес?

Он сформировался, когда я работала во ВЦИОМ. В конце 1980-х – начале 1990-х мы проводили самые разные исследования. Многие из них были традиционными опросами общественного мнения, но мы занимались и качественными исследованиями. Одним из них был проект по сравнительному исследованию бездомности в Москве и Софии. Поскольку я лично стала опрашивать людей и сильно, как ментально, так и эмоционально вовлеклась в эту тему, после того как закончилось это исследование, я решила продолжать его уже для себя, и в конце я написала кандидатскую диссертацию на эту тему.

Помимо этого, конец 1980-х – начало 1990-х – это время, когда неожиданно обнажились социальные проблемы, которые до этого скрывались, в том числе проблема бездомности. Все улицы были полны бездомными взрослыми и детьми, и никаких исследований бездомности с 1930-х годов не существовало. И вот эта неожиданно обнаружившаяся социальная реальность для социолога была, конечно, очень интересна. Хотелось понять, что привело этих людей на улицы, как они выживают, как они вписаны в окружающее общество. И кроме того, необходимо было понять, что можно делать с этой проблемой.

Сначала я исследовала взрослых бездомных, потом я стала заниматься проектами, связанными с уличными детьми, и уже дальше от этой темы перешла к исследованию молодёжных преступных группировок.

Как бы вы объяснили, что в российской академии до сих пор проблеме бездомности практически не уделяется внимание и публикаций на эту тему крайне мало?

Мне кажется, что это связано с отсутствием интереса со стороны государства к этой тематике, поскольку подобного рода проблемы опять, как в советское время, запихиваются под ковёр. Кроме того, играет роль отсутствие большого общественного интереса к бездомности, что довольно удивительно и говорит, на мой взгляд, о нечуткости общества и поглощённости людей собственным благополучием, собственными жизненными стратегиями, невнимании к обездоленным согражданам. Поразительно, что особого интереса к этому нет ни в науке, ни в культуре. В 1990-е выходили фильмы об этом, например, фильм Рязанова «Небеса обетованные». А затем, мне кажется, на фоне общего порыва к индивидуальному социальному и материальному успеху, все остальное осталось за гранью интереса.

Это странно. Понятно, почему нет интереса широкой общественности, почему в политической повестке практически не фигурирует эта тема, но, кажется, для социолога это же такой классный вызов, потому что тема до сих пор остается почти не изученной. Я удивляюсь, почему все-таки ей почти никто не занимается.

Социологи, в целом, тоже двигаются в фарватере государства. В 1990-е годы, когда я начала этим заниматься, был интерес со стороны государства, выделялись гранты на исследования и бездомности, и безработицы. Эта тема была в мейнстриме, но сейчас — это очень интересно и очень грустно — государство решило снова увести подобные темы из круга внимания общественности. И ведь это не только отсутствие интереса к бездомности, но и к молодёжной преступности. За исключением клеймения несуществующей А.У.Е. мы не видим особых исследований того, что происходит в действительности с молодежным девиантным поведением. Я как-то беседовала с казанскими учителями, и они мне сказали, что в школах достаточно давно началось возрождение группировочной жизни, и они стонут, потому что, собственно, то, что показано в «Слове пацана» [Гараев, 2020] воспроизводится, хоть и не в том масштабе, а никакого общественного обсуждения не происходит. Нет и большого интереса к этой проблеме и со стороны МВД в Татарстане, так что все это снова стало замалчиваться.

Расскажите, пожалуйста, как происходила работа над книгой, как вы планировали исследование? 

Не могу сказать, что это исследование в теоретическом аспекте представляло для меня проблему. Моя задача сильно облегчалась тем, что на Западе существовала огромная литература по бездомности. В том, что касается изменений в идентичности людей, когда они находятся на улице достаточно долго, способов их взаимодействия с общественными организациями или с окружающими людьми, многое было очень похоже на ситуацию в других странах.

Но были и серьезные отличия. В советское время уголовное преследование за бродяжничество, попрошайничество, паразитический образ жизни привело к тому, что многие бездомные оказались вне системы какой-либо поддержки. В постсоветское время существование системы регистрации по месту жительства и то, что люди без регистрации не могли получать пособия, пенсии, официально работать — тоже было значительным фактором того, что бездомные не могли вернуться к нормальной жизни.

И кроме того, конечно, надо было объяснить невероятный рост бездомности в 1990-е годы. К нему привела масштабная трансформация российского общества и отсутствие развитой государственной системы поддержки, значительная, хотя и скрытая безработица, массовая миграции населения из сельской местности в города, из бывших союзных республик в Россию. Особенность этого момента заключалась в том, что в число бездомных попадали далеко не классические в нашем представлении типажи. Часто это были люди с высшим образованием, значительным культурным капиталом [Stephenson, 2006, P.27, 115], с которыми можно было поговорить о Камю, Сартре. Я обращала внимание на то, как люди используют свой социально-культурный капитал для того, чтобы вырваться из бездомности или, по крайней мере, выжить. В этом смысле мне кажется, что здесь есть некое отличие моего подхода от большинства западных исследований бездомности, которые описывали людей, оказавшихся на дне без каких-либо ресурсов для выживания, за исключением системы социальной помощи со стороны государства и благотворительных организаций.

Одним из главных направлений моего исследования стало изучение взаимодействия между бездомными и окружающим обществом. Удалось показать, что бездомные – это не какие-то социальные атомы в пространстве города, а активные агенты, которые способны устанавливать широкие связи, в особенности с людьми бедными, но имеющими жилье (они их называли «домашняками).

Какие методологические особенности работы с этим полем вы могли бы выделить и с какими сложностями вы сталкивались во время сбора эмпирики?

Мы проводили глубинные биографические интервью, и сложность могла состоять в том, что люди не хотели рассказывать свою биографию, или у них был некий заготовленный текст, который они уже привыкли воспроизводить в общении с персоналом приёмников-распределителей, куда их периодически помещали, либо с представителями милиции. Тогда возникала задача как-то выйти за пределы этого стандартного нарратива. Очень помогли неоконченные предложения, и я очень советую людям, которые работают с такими труднодоступными группами, использовать эту технику, потому что она открывают дверь, на мой взгляд, в жизненный мир человека [Stephenson, 2006, P.11]. Лучший из этих вопросов – «Ответьте пожалуйста, на вопрос: кто я?». Этот вопрос мы задавали обычно в конце интервью, когда человек уже что-то рассказал про себя и неизбежно приходил к моменту рефлексии о своей жизни. Этот вопрос подталкивал его к такой рефлексии и давал очень хороший результат. 

Кроме того, мы использовали такие неоконченные предложения, как «Главная проблема моей жизни состоит в том, что…» или «Я расстраиваюсь, когда…». Поскольку это были неожиданные вопросы, они побуждали людей подумать о себе, о том, кто они, какие у них основные проблемы в жизни, об их взаимоотношениях с людьми. Эти вопросы мы тоже, как правило, задавали ближе к концу интервью.

Вакан [Wacquant, 2007], продолжая линию Бурдье и в том числе работая в парадигме генетического структурализма, настаивал, что исследователь должен постоянно рефлексировать в отношении теоретических конструктов, которые он использует. Касается это и терминов, которые влияют на саму концептуализацию проблематики и могут воспроизводить стигму. Вы сами указывали, что слово «бомж» нагружено негативными коннотациями. Почему вы приняли решение оставить его не только в прямой речи ваших информантов, но и в академическом нарративе, хотя и выделяя его курсивом?

«Бомж» – это обозначение социально стигматизированной группы, и эти люди принимают эту стигму и о себе говорят как о бомжах. В этом смысле, на мой взгляд, обозначение их не просто как бездомных, а как бомжей, раскрывает их социальную позицию в российском обществе, поэтому я использовала этот термин. Я согласна, что в публичном дискурсе это слово не должно употребляться, оно действительно стигматизирует и указывает на веру людей в то, что проблема состоит в самих бездомных, а не в условиях, в которых они живут. Что касается исследовательского контекста, я описываю реальность, в которой уличные бездомные живут, язык, которые они сами употребляют, и использую это слово в тех случаях, когда пишу об их идентичности, а не о бездомности как социальной проблеме. Но в целом я считаю, что мы должны стараться поменьше использовать это слово.

После того, как вы завершили исследование, вы думали о продолжении, о направлениях, которые можно было бы развить в следующих работах?

Да, думала. Я, кстати, недавно опубликовала с коллегой статью о восприятии бездомными времени [McDonough & Stephenson, 2022]. Мы используем концепцию Бергсона о темпоральности [Bergson, 2007]: время – это не механическая категория. В опыте человека время может растягиваться, сжиматься, оно является эластичной лентой. Мы проанализировали повторно интервью с бездомными с целью показать, как в зависимости от идентичности, срока бездомности у людей меняется восприятие времени.

А что прямо сейчас представляет ваш главный исследовательский интерес?

Я сейчас пишу книгу про публичное клеймение в позднем Советском Союзе и в современной России и подхожу к публичному клеймению с точки зрения культурной социологии и ритуалов, с помощью которых общество проводит грань между добром и злом. В более широком плане этой темой занимался раньше Хархордин [Хархордин, 2016], но он использовал рамку Фуко [Foucault, 2012], говорил про самокритику и критику, которая была в советское время, как о дисциплинировании души, дисциплинарном механизме и механизме коллективного надзора. Я же использую идеи Дюркгейма [Durkheim, 1915] и культурной социологии [Alexander, 2003], связанные со значением ритуала в моральном контроле.

Хотелось бы завершить интервью вашим напутствием. Какие бы советы вы могли дать исследователям, которые хотят заниматься проблематикой бездомности? Что самое важное необходимо для себя уяснить перед началом исследования? 

Я считаю, что это совершенно уникальная тема для социолога, потому что так можно проследить, как формируется социальный порядок даже на дне общества, как среди людей, которые кажутся нам совершенно разобщенными, стигматизированными, возможны социальные связи и некое социальное регулирование. Из-за того, что эти люди предоставлены сами себе, они вынуждены становиться активными агентами, развивать различные социальные стратегии. Изучение этой группы помогает подойти к большому количеству важных социологических тем, например, социальной идентичности, социальному капиталу. Это хорошее поле для социологов, но эмоционально оно очень тяжелое, поскольку, конечно, этих людей очень жалко, если серьезно к этой проблеме относиться, а не просто раздавать анкеты. Исследователь вступает во взаимодействие с бездомными, и приходит понимание, что любой человек может оказаться на их месте, если с ним случится два или три несчастья, и вот он уже на улице. И я советую как можно больше вкладывать сил в информирование общественности. У меня это не очень получилось, и я испытываю огромное сожаление, но беседа с вами даёт мне надежду, что моя книга как-то косвенно поспособствует возникновению широкого обсуждения бездомности.

Вас могут заинтересовать программы