Григорий Юдин — о том, чем занимается политический философ и почему важно отвечать за последствия собственных исследований

Мы поговорили с Григорием Юдиным, научным руководителем программы «Политическая философия» о том, чем занимается политический философ, почему важно отвечать за последствия собственных исследований, зачем «заключать мир в скобки» — и как меняют российскую политику выпускники программы.

— Что такое политическая философия?

— Это область и форма мысли, из которой исторически проистекает все современное мышление. От нее произошла философия в принципе, потому что всякая философия — это политическая философия, по крайней мере, начиная с Платона. Но, несмотря на статус прародительницы всех дисциплин, с академической точки зрения политическая философия сегодня — конкретное исследовательское поле. Получается, она одновременно представляет собой и книгу на полке современных наук, и всю полку в целом.

Благодаря этому политическая философия находится на стыке нескольких областей знания — философии, политической науки, социологии, истории (можно добавить еще антропологию). Например, в американской академии знание о политике сегодня состоит из нескольких областей, и одна из них - политическая теория (она же политическая философия, хотя существуют дискуссии относительно того, чем они друг от друга отличаются). В целом, это фундаментальное знание в сегменте знания о политике. 

Чем оно отличается от других областей знания о политике? Именно за политической философией закреплена двойственная задача: с одной стороны, мышление о том, что представляют собой существующие или существовавшие политические порядки по отношению друг к другу, а с другой стороны — задача разработки и воображения альтернативных политических порядков. Функция воображения и нормативного мышления, то есть мышления не только о том, что есть, но и о том, что должно быть — это принципиально важная функция политической философии, или политической теории. Она всегда задается не только вопросом о том, что существует сейчас и как оно устроено, но и что такое благая жизнь, как ее можно достичь и как к ней перейти из текущего состояния. 

— Как эта область знания развивается в России? 

— Политфилософия в России — относительно молодое знание, оно только оформляется, и наша программа — одна из первых в стране. В советский период такие программы были невозможны, потому что на этом месте было догматическое знание. А после советского периода потребовалось некоторое время, чтобы это стало возможным, потому что поначалу на место догматического знания пришла позитивная политическая наука. Это солидная область знания (хотя у нее сложные отношения с политической теорией), но когда ей нет альтернатив, начинаются предсказуемые проблемы. Дело в том, что политическая наука исходит из ограниченного набора институтов (как правило, это институты либеральной демократии) и смотрит, как устроены закономерности внутри этих институтов или отклонения от этих институтов. В ней зашита довольно жесткая нормативная модель, которую она обычно не рефлексирует: грубо говоря, в норме мир устроен так, как устроены современные либерально-демократические режимы, и нормальный человек — это человек с мотивациями, привычками и эмоциями гражданина либерально-демократического государства. Остальное — отклонения. С этим связаны, с одной стороны, возможности этой дисциплины, потому что она открывает понятные регулярности, с другой — ограничения, потому что то, из чего она исходит — это случайное стечение обстоятельств, а не венец человеческого творения, это набор институтов, которые появляются, а потом могут исчезать. 

Мы живем в эпоху таких изменений — в разных странах мира те институты, которые казались незыблемыми, сейчас находятся в состоянии колебания, и какие-то из них очевидно заканчивают свое существование. Повсюду возникает запрос на политическую теорию как знание из более широкой перспективы, и Россия здесь не исключение. Политическая наука на этапе 1990-х — начала 2000-х работала в целом в рамках парадигмы демократизации, считала, что мы идем по заданному пути транзита, движемся к понятной и однозначной модели, и поэтому можем использовать те методы, которые к этой модели относятся. Через некоторое время стало понятно, что никто никуда не идет, а если и идет, то совсем не в том направлении, а в совершенно другом, и не очень понятно, каком. Возник запрос на более критическое отношение к основаниям политики. 

Долгое время было достаточно сказать, что в “нормальной” стране все происходит вот так, давайте будем стремится к “нормальной” ситуации, потому что здесь она пока немного не та (или совсем не та). Но людям надоедают рассказы про “нормальные” страны, хочется понять, что можно делать здесь и сейчас — ведь можно не дождаться, пока мы окажемся в “нормальной” стране. 

Когда-то мы с Татьяной Вайзер читали курсы на программе по социологии, и нас начали дергать за пуговицы в коридоре и спрашивать, а можно ли почитать еще Гоббса и почему в программе нет Макиавелли. Нам тоже было интересно этим заниматься, но это просто не укладывается в стандартную программу по истории социологии. Все это было свидетельством, что на политическую философию есть запрос: его предъявляют разные люди, но все они интересуются тем, как можно переустраивать политическую жизнь в очень разных смыслах. 

— Кто приходит учиться на программу? 

— Люди с очень разным бэкграундом — в одной аудитории оказываются вчерашние выпускники бакалавриата и состоявшиеся специалисты. Это важное условие той “химии”, которая возникает в общении и всех обогащает.

Это могут быть люди с серьезным журналистским опытом и карьерой, которые хотят лучше понимать, как устроена политика. Многие из них выросли как раз на хрестоматийных книжках, в которых объяснялось, что все должно быть “нормально”. Но они люди думающие и видят, что “нормально” не становится, и им интересно, чего же они не прочитали. Программа позволяет им глубже мыслить политику, менять свою карьеру или развивать ее.

К нам приходят люди, которые занимаются консалтингом и практической политикой. Они хотят иметь набор моделей мышления, которые позволят принимать решения в нестандартных ситуациях. Им хочется лучше понять, как работает политика. Ты проводишь электоральные кампании в России и в какой-то момент сталкиваешься с препятствиями, а книжки, опять же, тебе говорят — так быть не должно. Но что делать, если так уже есть? Возможно, стоит по-другому смотреть на вещи.

К нам приходят и те, кто интересуется академическими исследованиями и хочет интегрироваться в глобальную академию. В Шанинке этот элемент всегда был силен. Нам интересно мыслить вместе с глобальным сообществом о том, что будет дальше. Я очень не люблю идею, что Россия — это какой-то второгодник, который должен сначала наверстать всю школьную программу. Это миф, у него плохие последствия, он интеллектуально контрпродуктивен. Надо думать вместе с глобальным миром, а для этого, естественно, нужно осваивать язык, на котором все мыслят. Люди, которым интересно заниматься исследованиями в глобальном академическом контексте, делают это здесь, в Шанинке. 

— Как совмещать объективность исследователя с преобразованием мира и предложением конкретных решений? Не должен ли ученый придерживаться позиции невмешательства?

— Во-первых, идея о том, что можно вообще ничего не преобразовывать, а просто “заниматься наукой” — это иллюзия. Существование человека фактично, и даже если ты сидишь на диване сложа руки, ты в любом случае нечто делаешь: эта разновидность действия, как говорил Макс Вебер, называется бездействием, но это мало что меняет. У любой нашей деятельности и бездеятельности, будут последствия, в том числе политические. И это, разумеется, относится к науке вообще, а к социальной науке — вдвойне. Что значит “не вмешиваться”? Ты делаешь какие-то исследования? Они кому-то нужны? Их кто-то заказывает? Кто он такой? Чья это повестка? На кого ты работаешь в этот момент? А кому отказываешь?

Мир не устроен так, что со всех сторон появляются равноправные запросы. К тебе как исследователю приходят те, у кого в данный момент повестка и ресурсы сильнее. Если ты не будешь делать сознательный выбор, то тебя автоматически будут использовать для поддержания статус-кво, потому что у тех, кто в этом заинтересован, обычно больше всего ресурсов. Как оно есть сейчас, так и будет — с твоей помощью. Чем меньше плюрализма (как в российском случае сегодня — потому что в России довольно сильная концентрация ресурсов), тем сильнее ты работаешь на статус-кво, на то, чтобы завтра было, как сегодня. Это совсем не обязательно плохо или хорошо само по себе — просто нужно признаться себе в этом. Ты можешь делать вид, что ничего не поддерживаешь, но в этом случае тобой просто манипулируют. Любое действие всегда фактично, а любое исследование имеет свои последствия и за них нужно отвечать. Не нужно отвечать за чужие действия, но нужно отвечать за последствия собственных мыслей.

Веберу, который оказался в точке основания социологии, пришлось быстро придумать ответы на эти вопросы, когда они живо обрушились на университет и на социальную науку. Она проходила в тот момент сильную реструктуризацию — сильно менялся мир вокруг, происходило резкое вторжение массовой политики. Вебер дал программный ответ, сказав, что нужно уметь отвечать за то, что ты делаешь. Он требовал ответственности, то есть понимать, кому ты служишь, вместо того чтобы делать вид, что ты не служишь никому. Для этого нужно знать, каких ценностей ты придерживаешься, что, кстати, не очень просто. На этот вопрос нельзя ответить сходу на улице — необходимо интеллектуальное усилие. 

При этом возникает параллельный вопрос: как не превратить науку и академические исследования в аппарат пропаганды. Это вопрос в похожей форме стоял примерно тогда, сто или сто с небольшим лет назад, и мыслящая Европа была им обеспокоена. 

— Как решать этот вопрос в повседневной исследовательской жизни? 

— Решение, которое представляется мне наиболее убедительным, состоит в необходимости своего рода академической шизофрении. Как исследователь ты должен уметь одновременно удерживать несколько позиций и переключаться между ними. Одна из этих позиций связана с тем, какие последствия будет иметь твое исследование. Другая связана с твоей возможностью, как говорил Эдмунд Гуссерль, «заключить мир в скобки», ввести инъекцию сомнения в вещи и представить их себе как бы несуществующими или модифицируемыми — а что было бы, если бы все было по-другому, если бы переменились вещи, которые для тебя, например, эмоционально или ценностно важны? Умение «заключить мир в скобки» дает важный ресурс, которого за пределами исследования нет. Когда ты входишь в исследовательскую ситуацию, ты можешь увидеть что-то, что в ситуации активной вовлеченности незаметно, попадает в зону “слепого пятна”. Поэтому нужно учиться искусству переключения, модуляции, перехода между этими установками и умению зафиксировать свои интересы, стремление, мотивации, а потом приостановить их, выполнить исследование и вернуться к ним. Это постоянное переключение, которым мы занимаемся. По этой причине мы учим студентов очень внимательно читать интеллектуальных оппонентов. 

Понятно, что приятнее читать тех, с кем ты сразу эмоционально согласен. Но полезнее читать тех, кто тебе неприятен, потому что неприятен он тебе не просто так — ты являешься частью культурного мира, и что-то в этом мире структурировано благодаря этому автору так, что оно тебя напрягает — значит, тебе нужно с этим разобраться. 

Вебер сформулировал очень понятный принцип — политике не место в аудитории в том простом смысле, что в аудитории не надо заниматься пропагандой, причем ни студентам, ни преподавателям, потому что они создают пространство, в котором им нужно отрешиться от их исходных предпочтений, где они могут что-то рационально разбирать. Дальше они выйдут из университета и будут использовать это знание в разных целях — ну и прекрасно. Важно зафиксировать, что мотивировало их сюда прийти, потом заключить это в скобки, создать атмосферу, в которой можно взаимодействовать независимо от исходных предпочтений, а потом работать дальше и, может быть, менять эти предпочтения, потому что социальная наука, как говорит Вебер, помогает нам сориентироваться в ценностном мире. Благодаря ей мы обретаем ясность.

— Получается, можно чувствовать ярость и использовать ее как энергию для движения по тексту, а с другой стороны, в аудитории ты должен быть в каком-то нулевом открытом состоянии?

— Наверное, бывают эмоциональные состояния, в которых лучше в аудитории не бывать. Хотя в Шанинке обсуждения бывают вполне себе эмоциональными, и это не вредно. Важно удерживать специальный модус, в котором ты можешь разобраться в предмете. Потом ты сможешь использовать это знание, чтобы достичь собственных политических целей.

Когда я объясняю, как устроено исследование, мне больше всего помогает модель, которую ввел американский прагматист Джон Дьюи. Он говорил, что исследование всегда обусловлено какими-то противоречиями в нашем опыте. Человек стремится к какой-то цельности, объясняющей ему мир. Это не значит, что его мировоззрение обязательно будет непротиворечивым, но человек не должен постоянно об эти противоречия спотыкаться. Когда это происходит, у него возникает желание исследовать. Мы начинаем так действовать с детства: когда мы ждем Деда Мороза, а потом обнаруживаем, что в соседней комнате приклеивает бороду какой-то знакомый дядя, возникает противоречие. Мы начинаем исследовать, что происходит, идем к родителям, спрашиваем, как такое может быть. Так устроено любое исследование. Когда появляется противоречие в опыте, мы идем и исследуем. Точно так же и в социальной науке — должен быть какой-то стимул, какое-то противоречие, которое мотивирует тебя проводить исследование. Противоречие хорошо бы зафиксировать — откуда оно появилось, почему меня что-то не устраивает, что меня коробит. После этого нужно перейти в режим конкретного исследования, когда ты говоришь себе — мне нужно успокоиться, заняться, возможно, длительным исследованием, и это поможет мне разобраться с тем, что меня исходно интересует. 

— Каков эффект от выпускников программы? Чем занимаются те, кто окончил “Политическую философию”?

— Здесь есть два плана — долгосрочный и среднесрочный. Основная наша задача состоит в том, чтобы давать интеллектуальные ответы на существующие вызовы. То, что происходит в стране, мы воспринимаем как интеллектуальный вызов, и на него нужно давать ответ — предлагать понятия, которые будут схватывать мир, вырабатывать видение, которое будет двигать ситуацию, создавать альтернативы. Это ключевая для нас работа. 

В России в радикальной форме доминирует мировоззрение, которое часто обозначают как TINA (There is no alternative) — это когда сложно даже подумать о том, как сделать мир лучше или как сделать лучше страну. Нельзя сказать, что это чисто российская проблема — вообще в мире давно не было времени, когда было бы так мало альтернативных проектов. Крах советского проекта принес освобождение, но он же заметно сузил для всего мира воображение. На России это сказывается особенно сильно: во-первых, мы — часть глобального мира, а во-вторых, у нас разочарование, цинизм и неверие в возможность устроить мир лучше выражены как нигде.

Поэтому мы наблюдаем, например, борьбу с историей. Собственно историческое в истории — это понимание случайности, необязательности и контингентности того, что происходит. Понимание, что вещи могли произойти иначе и могут быть устроены иначе в дальнейшем, что всегда существуют альтернативы. А стремление вычесть альтернативы приводит к тому, что история представляется чем-то неподвижным, то есть мертвой историей. Мы всегда с кем-то воевали и продолжаем воевать, ничего не меняется, история стоит на месте. 

В таких условиях важно предлагать альтернативы и формировать альтернативное видение. Это большая интеллектуальная задача, и ее точно невозможно решить быстро. Это игра в долгую. И люди к нам приходят за этим — чтобы получить новое видение и научиться разрабатывать альтернативы. Это то, что должно сыграть позже. В этой части увидеть эффект для окружающей среды пока невозможно.

В чем эффект уже виден? Мы постепенно уходим от ситуации нормальности безальтернативности, и начинаем разговор о возможных альтернативах. Россия меняется, меняется российская политика, и в том числе это происходит при участии людей, которые учатся и работают у нас. Они делают вещи не вполне стандартные, они мыслят и говорят о политике публично — и иначе. Они выходят из долго доминировавшей линейной схемы, они ставят вопросы для публики, дают варианты ответов, побуждают людей к тому, чтобы ставить нормативные вопросы: как правильно? что именно меня не устраивает? что нужно сделать? какова будет цена этих действий? Если они работают над политическими кампаниями, они делают это по-другому.

Они вырабатывают альтернативу в практических действиях. Мне кажется, наша задача состоит в том, чтобы схватить ростки объективного движения и понять, как им можно управлять, как его можно направить. Там, где действуют выпускники программы, они делают именно это.


— Почему лично вам интересно заниматься этой программой?

— Во-первых, сейчас нужно переделывать университет — не Шанинку конкретно, а вообще университет как институцию. Здесь работы непочатый край. Есть новая аудитория, она большая и быстро растет. Это молодые группы, которым совершенно не подходят старые университеты. Они туда ходят, конечно, если их заставить, но с точки зрения любой образовательной задачи это неадекватно. Здесь есть масса вещей, которые можно делать, отчасти заимствуя образцы, которые есть в других странах, отчасти придумывая что-то новое. Мы привыкли думать, что все, что из Великобритании (в том числе в области образования) — это по умолчанию хорошо. Это не так. За последние десятилетия Великобритания сделала довольно много зла всему миру именно в области образования. Идея Теодора Шанина состояла в том, чтобы комбинировать, а не просто копировать лучшее. Он одним из первых ясно и прямо сказал, что копирование закончится плохо — как для страны в целом, так и для образования. Есть масса вещей, которые можно и нужно менять, и с которыми можно и нужно экспериментировать.

Конечно, мне интересно делать программу, на которой профессора читают авторские курсы о том, что их сейчас беспокоит, что они сейчас исследуют. Мы отказались от догматичных курсов вроде “Философия того”, “Философия сего” — это все не нужно и никому не интересно. Вместо этого профессора приходят и рассказывают о том, что они исследуют в последнее время. Именно на этом материале они осваивают вместе со студентами классические тексты, и благодаря этому дают им свое собственное прочтение. Мы постоянно обновляем программу и курсы, потому что у людей меняются интересы, какие-то курсы им надоедает читать. Это относительно новая для России модель образования, и это тоже интересная задача — как сделать учебу увлекательным и трансформирующим опытом для слушателей. Чтобы при этом они не замыкались в башне из слоновой кости, а сохранили способность объективировать знания, которые они приобретают, чем бы они ни занимались. Это непростое уравнение. 

К тому же, университет вообще находится в сложной ситуации, и ему постоянно нужно объяснять окружающему миру, зачем он нужен. Поиск таких объяснений, которые все время меняются — это интересно. Это то, что будет определять облик университета завтра. Конечно, есть множество образовательных практик и технологий, которые помогают решать эти задачи. Сейчас появился онлайн — мы к нему относимся осторожно, но это масса возможностей. Нужно понимать, как встраивать их в нашу систему обучения так, чтобы базовые вещи развивались, а не страдали, как использовать новые технологии так, чтобы тот формат обучения, который мы используем, становился сильнее.

Есть задачи интеллектуального плана, связанные с тем, чтобы включать российскую политическую мысль в глобальную. Людей, которые занимаются политической философией, становится все больше. Сформировалось сообщество из очень сильных коллег, в России появилась Ассоциация Политической Философии. Шанинка и эта программа — часть большого проекта по разработке отечественной политической мысли в контексте глобальной мысли. Грубо говоря, нам нужно сильно и много работать, чтобы был компетентный аргументированный взгляд из России на то, что происходит в мире. Желательно было бы иметь его уже сейчас, но у нас есть какое-то время на то, чтобы его подготовить. Сейчас в России слишком сильна обида и желание в слезах противопоставлять себя всему на свете. Это не конструктивно, и это ребячество: невозможно сделать страну сильной, если на всех обижаться. Конструктивный подход состоит в том, что мы хотим сказать какое-то сильное слово в этой дискуссии. В этом будет потребность уже завтра, и сейчас это нужно готовить и выстраивать ситуации, в которых это можно будет сделать. 
 
Еще одна задача — преобразование политики. Российская политика сегодня иерархична, крайне закрыта, пуглива до безумия. Люди боятся делать публичные заявления. Основной способ управления в любых структурах — запугивание, обязательно нужно заставить людей трястись от страха, взять их в заложники, ввести круговую поруку. Как и всегда, если какая-то форма жизни и управления начинает вытеснять все остальные и тотально доминировать — это плохо. Мы сейчас имеем дело не только с тотальным доминированием такого способа управления, но и его бесконечным разрастанием. России нужна другая политика, и на нее есть заметный запрос. Он сдерживается и сталкивается с сопротивлением, но он есть, и поэтому мне интересно менять политический стиль и политику вокруг, делать так, чтобы здесь было больше публичной политики, больше политических дискуссий. Хочется, чтобы люди больше участвовали в принятии решений, которые их касаются — от ситуаций в их дворе до регулирования применения генетических технологий в России и мире. Это все политические вопросы. Я вижу, как наши выпускники, которые хотят что-то в этих областях менять, добиваются успеха — и это движение, частью которого мне интересно быть.