Deus Ex Machina. Как советские кибернетики чуть было не спасли плановую экономику СССР

Deus Ex Machina. Как советские кибернетики чуть было не спасли плановую экономику СССР

На 60-летие Аналитического центра при Правительстве РФ — половину которого он был так же известен как Вычислительный центр Госплана СССР — членам правительства, бывшим и нынешним сотрудникам центра подарили книгу «Пионеры цифровизации». В основу этого юбилейного издания, иллюстрированного редкими архивными фотографиями работы ВЦ, легло исследование выпускника Шанинки Алексея Сафронова во время учёбы на программе Public History. 

Мы поговорили с Алексеем о том, как он нашёл тему своей диссертации в заброшенной библиотеке Вычислительного центра Госплана, собрал устные свидетельства разработчиков первой советской компьютерной системы управления, которая должна была спасти советскую экономику, и пошатнул устоявшийся нарратив о борьбе прогрессивных советских технократов и партийной номенклатуры.

— Какими были изначальные замыслы о повышении эффективности государственного управления в Советском Союзе с помощью компьютеров? Давайте опишем их кратко.

Споры о возможности социализма как такового и в России, и за рубежом ведутся больше 100 лет. Особенно эти споры активизировались после Октябрьской революции 1917 года. А условный «момент истины» можно отсчитывать от 1922 года, когда австрийский экономист, философ и социолог Людвиг фон Мизес издал свою книгу «Социализм: экономический и социологический анализ». Она стала одним из первых трудов, посвящённых теоретической невозможности социализма.

Мизес не говорил, что социализм аморален или работает хуже, чем капитализм. Он привёл ряд доводов, что социализм попросту невозможен. Сводятся они к тому, что если у вас нет рынка, на котором формируются свободные цены, то нет и основы для распределения факторов производства, которая даёт представление, в какие области нужно направлять ресурсы в первую очередь. Это означает, что вы не сможете принимать обоснованные управленческие решения, а это неминуемо приведёт к тому, что ваша экономическая система не сможет существовать в принципе. Позднее эти доводы получили название «калькуляционного аргумента».

Но годы шли, а Советский Союз не разваливался. Стали возникать предположения, что столь убедительное заявление Мизаса, по-видимому, не работает. Однако после Второй мировой войны, с конца 1950-х гг. эффективность советской экономики стала неуклонно снижаться. Это снижение стало основой сначала для косыгинской реформы, потом для перестройки и привело, как мы теперь знаем, к распаду СССР.

Снижение эффективности советской экономики придало новый импульс спорам о том, что без свободного рынка невозможно принимать грамотные экономические решения, потому что их не на чем основывать. В Советском Союзе этот аспект, разумеется, впрямую не дискутировался. Зато обсуждались вопросы эффективного планирования и управления экономикой. С появлением компьютеров и признанием кибернетики туда устремились творческие силы, которые вскоре пришли к выводу, что с усложнением структуры советской промышленности сложности управления и планирования возрастают нелинейно.

И начиная с конца 1950-х гг. в советской прессе начинается вал публикаций о том, что в общегосударственное советское планирование необходимо внедрять компьютеры. И не потому, что с компьютерами будет удобнее. А потому, что без них работать будет вообще невозможно!
Важно понимать, что в советской экономике не было кризисов, связанных со спадом производства. Снижение, которое я упомянул, это снижение качественных показателей. Грубо говоря, производство каждой следующей тонны чего-нибудь обходилось нам дороже производства предыдущей. Снижалась в первую очередь фондоотдача. Раньше мы, допустим, строили завод стоимостью 100 млн. рублей, а продукции он нам давал на 200 млн. Затраты на завод окупались за полгода. Теперь мы строим завод за 100 млн., продукции он нам даёт тоже на 100 млн. А затраты на него окупаются уже в течение года. Потом завод за 100 млн. начинает окупаться лет за 20 и выпускает к тому времени уже морально устаревшую продукцию.

Росла материалоёмкость, снижалась энергоэффективность — ухудшались качественные показатели, которые характеризуют эффективность использования ресурсов. Но если смотреть только на объёмы производства, никакого кризиса в советской экономике не было. Другими словами, у нас в распоряжении были колоссальные ресурсы, но снижалась рациональность их использования. Из этого делался вывод, что так происходит потому, что Госплан перестал справляться со своими функциями. Но не потому, что там работают неквалифицированные люди, а потому, что номенклатура товаров непрерывно растёт.

То есть в силу технического прогресса мы производим всё больше и больше различных товаров, а грамотно спланировать их производство становится всё сложнее и сложнее.

— Получается, что Мизес был прав?

Это разные аспекты «калькуляционного аргумента», их часто путают. Мизес указывал не на то, что экономические планы при социализме сложно составить. А на то, что для этого нет первичной информации. То есть вы можете составить план, но он будет заведомо бестолковым.

Накануне косыгинской реформы в Советском Союзе произошёл всплеск дискуссий о том, как нам решать эту проблему. Варианты решений разделились на два направления: один путь был, условно, рыночный — говорилось о том, что нужно расширять самостоятельность предприятий. Если мы не можем централизованно спланировать всё для всех, ну и не надо.

Однако в этом случае вставал вопрос, как сделать так, чтобы предприятия, получив самостоятельность, не стали делать что-то экономически вредное. Говорилось о том, что нужно закрепить такие цены, чтобы предприятия, стремясь производить то, что им выгодно, производили то, что нужно обществу.

Но откуда брать эти идеальные твёрдые цены?

В 1959 году была выпущена книга Леонида Канторовича «Экономический расчёт наилучшего использования ресурсов», с которой началось линейное программирование. Эта книга ждала публикации 17 лет! При том, что само линейное программирование Канторович изобрёл в 1930-е гг. 17 лет задержки были связаны с тем, что, решая, казалось бы, технические задачи линейного программирования, он получил новую сущность, которую назвал «объективно обусловленными оценками».

Расчёты Канторовичу заказал фанерный трест. А задача стояла так:
  • вот у нас есть станки, которые по-разному режут фанеру;
  • нам нужно столько вот таких заготовок и вот столько — таких;
  • на одном станке из листа фанеры мы получаем X таких заготовок за такое количество времени.

То есть известны ограничения по времени, числу листов фанеры и технические характеристики станков — сделай нам план, чтобы мы побыстрее смогли загрузить свои станки.

Исходя из этих технических данных, Канторович выявил показатели относительной дефицитности ресурса. Грубо говоря, для производство одних заготовок лучше всего подходит станок с такими характеристиками. А для производства других — с такими. И потом выяснилось, что эти расчёты можно экстраполировать на всю экономику.

Канторович утверждал, что его «объективно обусловленные оценки» могут быть как раз теми самыми идеальными ценами. Если мы станем формировать цены на товары, исходя из относительной дефицитности ресурса, предприятия, преследуя собственные экономические интересы, будут делать то, что сейчас нужно обществу.

Тогда возникает сугубо технический момент: а как мы будем это всё узнавать? Когда у нас 2 станка, это одно. А когда мы хотим просчитать всю экономику таким способом, нам нужно знать производственные возможности каждого цеха каждого предприятия. Причём, поскольку они всё время меняются — где-то провели реконструкцию, где-то что-то сломалось, и цех какое-то время не работал — нам нужно это знать постоянно.

То есть нам нужна глобальная компьютерная система, которая будет отслеживать и передавать информацию о текущих возможностях всей советской экономики в реальном времени. Это была невероятная по своей смелости технократическая идея, которая возникает в конце 1950-х гг., когда компьютеры представляют из себя нечто размером со спортивный зал, работающий с черепашьей скоростью и ломающееся каждые полчаса!

Представьте, что вы придумали интернет, понимаете все его возможности, но у вас нет ничего, чтобы его реализовать. Идея на грани безумия!

— Когда все эти технические возможности стали доступны, кто-то пробовал проверить теорию Канторовича? Могло ли это быть реализовано? И я правильно понимаю, что относительная дефицитность ресурса — это показатель, который позволял бы высчитывать приблизительную рыночную стоимость товаров?

Да, верно.

Линейное программирование использовалось широко. Но перестроить всю советскую систему ценообразования на основе идей Канторовича не удалось по целому ряду причин. Критики советского проекта упирают на идеологические причины.

Когда Канторович вывел показатели, которые вошли в противоречие с трудовой теорией стоимости. Считалось, что стоимость товара представляет из себя денежную оценку общественно необходимого труда, затраченного на его изготовление. Если что-то очень трудоёмко в производстве, оно будет дорогим.

Но не потому, что ты ленился и плохо работал, а именно в силу общественной необходимости твоего труда. Допустим, я делал заготовку месяц, и поэтому она получилась дорогой. Этот месяц я ел-пил и все свои затраты заложил в эту заготовку. И вдруг рядом оказался кто-то, кто сделал ту же заготовку за один день. Стоит она, соответственно, в размере его дневных затрат. То есть в 30 раз дешевле, чем моя. В такой ситуации я свою заготовку просто не продам.

И тут Канторович говорит, что цена формируется не только из дефицитности рабочей силы, а из дефицитности всех ресурсов вообще. Например, сейчас какой-то ресурс у вас в дефиците — вы начинаете производить его быстрее, дефицит ресурса снижается и в конечном итоге исчезает совсем. А наличие некоторого количества рабочей силы более или менее постоянно.

Поначалу говорили, что Канторович со своими идеями — антимарксист. Но эти проблемы были быстро преодолены, потому что позднее советское руководство было прагматичным в большей степени, чем сейчас принято считать. Ему было не очень важно, как теория Канторовича сочетается с марксизмом, если она работает. Проблема возникла чисто техническая. Она заключалась в том, что нужна была такая система, которая знает всё о состоянии разных отраслей экономики во всех текущих подробностях. Неполная картина всё только усугубит, потому что оценки на её основе будут неверными.

И второй момент — эти оценки нужно будет постоянно пересчитывать. Что-то поменялось — надо пересчитать план, пересчитали план — надо всем заново его утвердить. Во-первых, это технически сложно, потому что в то время весь бюрократический процесс происходил на бумаге. Во-вторых, если план твёрдый, он мобилизует — меня спрашивают за его исполнение. А если план всё время меняется, то ответственность размывается. Сегодня начали что-то делать, а завтра план поменялся.

То есть когда мы постоянно пересчитываем оптимальные решения, мы сразу сталкиваемся с тем, что их не исполняют.

В этом широком контексте и появляется сумасшедшая технократическая идея создания компьютерной системы управления советской плановой экономикой! Самое любопытное, что в современной литературе рассказ о ней ведётся так, будто в итоге ничего не было сделано. Иногда даже сводится к упрощению, что советские кибернетики якобы предложили способ спасти советскую экономику, а тупые бюрократы их просто не поняли или решили, что компьютеры их заменят, и ничего делать не стали.

Я читал эти публикации и в какой-то момент понял, что советские бюрократы оказались более прогрессивными, чем их пытаются представить: работы пошли. Но не так, как задумывалось изначально. Это был очень сложный процесс, под который нужно было фактически создавать новые отрасли промышленности.

— То есть никакого события, которое послужило триггером для разработок автоматизированной системы госуправления, не было? Просто стало очевидно, что экономика развивается так, как она развивалась, а параллельно шли кибернетические разработки, верно?

Такого события, каким для США стал «спутник-шок», не было. Но у меня есть гипотеза.

В 1957 году Хрущёв единоличным решением поменял структуру управления советской промышленностью, с отраслевой на территориальную. Он продавил идею совнархозов — и быстро стало ясно, что для экономики это плохо. В стране фактически началась новая феодальная раздробленность: совнархозы как территориальные органы управления заботились о своей территории, а поставки в соседние срывали. Потому что «не моё — не жалко».

К началу 1960-х гг., когда мы заявляли, что обгоняем Америку, экономические показатели резко просели. Возник вопрос: что делать? Или встать и сказать «Извините, я предложил глупость». Но это политическое самоубийство. Или искать какое-то неожиданное решение.

В этот момент очень кстати пришлись технократы! К генсеку, грубо говоря, пришли кибернетики и экономисты и сказали: «У нас есть отличное решение, которое повысит эффективность экономики, не отменяя совнархозы и не признавая, что это была глупость». Начало 1960-х гг. — это такой медовый месяц кибернетиков и власти, потому что им стали давать очень много денег.

В 1963 году было создано Главное Управление По Внедрению Вычислительной Техники — и тогда же это управление получило госзадание разработать проект Единой Государственной Сети Вычислительных Центров. Идея о том, что весь Советский Союз покроет единая сеть вычислительных центров, получила поддержку на самом верху.

— Если я правильно понял историю вопроса, то было как бы 2 проекта создания Единой сети вычислительных центров, которая использовалась бы в управлении советской экономикой. Первый — это утопический проект военного инженера Анатолия Китова, который отправил его Хрущёву в обход своего непосредственного начальства, за что лишился должности. И второй — тот, что был вдохновлён работой Китова, и с которого началась системная работа над ЕСВЦ — проект Виктора Глушкова. Как отличаются и в чём перекликаются эти проекты? Есть ли между ними сущностная связь?

Если я хочу почитать что-то про советские компьютеры, кибернетику, мне везде рассказывают, что было два человека, Китов и Глушков, они вдвоём всё и толкали. И были какие-то абстрактные остальные, как «Сталин и партия» или «Ленин и народ». Это говорит о том, что заниматься сегодня советской историей — благодарная почва.

Сын Китова женился на дочери Глушкова. Они образовали мощный семейный тандем, который занимается популяризацией памяти о своих родителях. Плюс Институт кибернетики в Киеве после смерти Глушкова получил его имя — им выгодно его прославлять, потому что в свете славы отца-основателя институт сам начинает играть более яркими красками.

Сын Китова работает в Российском Экономическом Университете имени Плеханова, где проходят «Китовские чтения». Получается такой союз двух институтов, которые за счёт отцов-основателей кибернетики имеют определённую деловую репутацию.

Поэтому когда в эту отрасль пришли историки, там уже сложился мощный нарратив, который подготовили соратники и родственники Глушкова и Китова. Он, в частности, гласит, что был великий человек Глушков. Он предложил отличную идею — его не поняли, отодвинули, и получилось то, о чём он, собственно, и предупреждал.

Глушков говорил, что будут нарастать проблемы управления советской экономикой — они нарастали. Он предупреждал: не сделаете Общегосударственную Автоматизированную Систему Планирования и Управления — всё рухнет. И всё рухнуло. Такой непризнанный пророк в своём отечестве.

Историки этот нарратив некритически приняли и понесли дальше. А он оказался крайне живучим, поэтому интересно исследовать, как он создавался. Но он не стал бы таким популярным, если бы его не приняли читатели. Это называется нарратив упущенного шанса. Сейчас существует определённая ностальгия по Советскому Союзу. Она может проявлять себя в форме чебуречной «СССР», в форме календарика или футболки со Сталиным. И на фоне этой ностальгии хорошо заходят рассказы о том, что мы были близки к созданию совершенного общества. Но мы упустили свой шанс!

Причём шанс — это некое роковое событие, до которого всё было хорошо, а после которого всё стало непоправимо. Как если бы здоровый человек шёл по улице, и его внезапно сбила машина.

Упущенным шансом может быть что угодно. «Сталин всё делал верно, после его смерти всё поломали». «После ареста Берии всё пошло под откос». «До косыгинской реформы экономика развивалась замечательно — сделали реформу, и всё пошло под откос». И очень хорошо сюда ложится: «Могли внедрить компьютеры и резко повысить эффективность советской экономики, но не поняли, упустили шанс — и Советский Союз развалился». Эту интерпретацию хочется принимать. Хочется думать, что послушали бы Глушкова — и был бы у нас сейчас киберкоммунизм!

— А ваше личное отношение к нарративу упущенного шанса, о том, что было какое-то роковое невнимание к проекту автоматизации советской системы госуправления, оно какое? Вы с ним, скорее, согласны или, скорее, нет?

Я считаю, что его нужно сильно корректировать.

В 1960-е гг. те самые бюрократы, которых сейчас рисуют костными ретроградами, на самом деле прочувствовали выгоду цифровизации, выражаясь современным языком. Более того, они не хотели дожидаться, пока ЕСГВЦ будет готова — они говорили «Это настолько круто, что мы хотим решать свои задачи на компьютерах уже завтра! Поэтому мы себе правдами и неправдами выбили компьютер, поставили — и он уже нам что-то считает». Таким образом людей, которые должны были продумывать дизайн всесоюзной сети вычислительных центров, просто поставили перед фактом, что у ряда министерств и ведомств уже есть собственные компьютерные системы.

Тогда они сказали: хорошо, значит у нас будет не единая сеть, а объединённая — буква «Е» отвалилась. Раньше мы думали, что достанем систему, как фокусник — зайца из цилиндра. Но теперь будем объединять и дорабатывать то, что есть. После чего Глушков ушёл в оппозицию — он был резко против такого подхода, считал, что системы будут несогласованы друг с другом, мы просто потеряем время.

И всё получилось именно так, он был прав. В чём можно его скорректировать, так это в том, что иначе быть и не могло. Невозможно, если вы находитесь в 1963 годе, взять и создать готовый интернет! Его создавали 50 лет, потому что его нужно было создавать 50 лет.

И я показываю, что та работа, которая велась, была не искажением первоначального замысла Глушкова, не сознательным замыливанием. А это был единственно возможный путь реализации с учётом технических и политических ограничений!

В этом контексте я даже просил помощи у Виктора Вахштайна*, понимая, что мне не хватает социологического базиса. В STS — Social Technologies Studies — главный тезис заключается в том, что технологические аспекты являются такими же акторами, как политические. На моём примере это очень хорошо видно. Там политические ограничения и технические — в каком-то смысле одинаковые ограничения. И то, и другое не позволяет нам реализовывать идеи так быстро, как нам хотелось бы.

— В работе вы упоминаете стенограммы с заседаний Госплана, мемуары и интервью разработчиков Автоматизированной системы плановых расчётов. Как вы искали и анализировали все эти источники?

Началось всё с того, что я лазал по подвалам. Я работаю в Аналитическом центре при Правительстве РФ, который в прошлом был Главным вычислительным центром Госплана. Мы сидим в том же здании — просто там, где раньше был машинный зал, теперь расположен open space.
В подвале нашего центра сохранились остатки библиотеки вычислительного центра. Так я узнал о том, что существовал такой амбициозный проект, которым занимались сотни институтов.

Дальше я попросил личные дела руководителей Вычислительного Центра, стал искать их опубликованные книги. Отправился в Ленинку, читать и оцифровывать эти книги. Несколько руководителей Вычислительного Центра Госплана ещё живы — я напросился к одному из них на интервью. Позже он дал мне контакты остальных. Меня передавали с рук на руки, я у каждого брал одно или несколько интервью: спрашивал, что это был за проект, как он работал, что мешало, что помогало, ваша оценка эффективности. То есть был стандартизированный список вопросов.

Мне очень помогло то, что они знали целый ряд аспектов, которые сохранились только в устных разговорах. Сейчас личностная история становится востребованной — например, проект «Прожито», который расшифровывает личные дневники, стал исследовательской лабораторией при Европейском университете в Петербурге. На программе в Шанинке работа с устными источниками у нас была чем-то вроде экспресс-курса, но всё равно это очень помогло.

По устным интервью, в частности, выяснилось, какие книги искать. К примеру, человек говорит «А вот был такой Иван Иваныч, у него ещё книга хорошая тогда выходила» — идёшь в Ленинку, ищешь книгу Иван Иваныча. Только после этого ты отправляешься в Российский Государственный Архив Экономики, работать с архивом Госплана. Потому что, когда прочитал в мемуарах, что в 1972 году в Госплане было совещание по вопросу Автоматизированной системы плановых расчётов (АСПР), ты уже как минимум знаешь, какой год тебе искать в архиве и что искать в нём. Фонд Госплана огромен — методом перебора работать с ним невозможно.

— Ясно, как вы нашли именно эту тему, но как вы вообще занялись советской историей, что вас к этому подтолкнуло?

Я рос в 1990-е годы, и у меня нет никакой истории успеха об этом времени — это был период выживания. Я рос с ощущением, что мир вокруг меня устроен глубоко неправильно. Когда в школе мы дошли до советского периода в истории, меня это живо интересовало в плане «А что, собственно, произошло такого, что случился такой обвал?». Потому что я этот обвал прочувствовал на себе.

По первому образованию я экономист, из института вышел с идеей, что на жизнь нужно смотреть сквозь примат экономики. А потом осознал, что за 5 лет обучения нам вообще ничего не рассказывали о советской экономике. Подумал, что надо это исправить и увлёкся.

Когда я узнал об АСПР, понял, что это абсолютно меняет то, как мы до сих пор смотрели на историю. Сейчас действует историографический нарратив, что была такая идея — использовать компьютеры для управления советской экономикой. Она якобы не была реализована, стала упущенным шансом. А я говорю: «Её реализовали! По крайней мере, частично». И это не какой-то частный сюжет — это новый кирпичик в нашем понимании взаимоотношений технологий и политики.

Была передовая технологическая система — и она не помогла. Это аргумент в пользу того, что политика важнее. Вы можете делать какие угодно суперкомпьютеры, но если есть групповые интересы, блокирующие их внедрение и использование, никакого толку от них не будет.

— Напрашивается вопрос про современность, в отношении связки технологии и политики. В советское время технологии в нынешнем представлении были в зачаточном состоянии. А сейчас мы живём в принципиально технологичном мире. Наверное, это предопределяет что-то в том, как развивается сегодняшняя политика, как она взаимодействует с технологиями.

Технократическое мышление никуда не делось, оно крайне популярно и среди современных госслужащих. Мы видим, что каждые несколько лет возникает модная тема того, как нам всё улучшить. При Хрущёве это была кукуруза и совнархозы, а у Медведева любимой была тема нанотехнологий. Пару лет назад страшно актуальной стала цифровизация и блокчейн.

То есть у нас продолжают возникать технократические утопии. Мы берём следующую технологическую фишку и говорим, что она улучшит российскую экономику. Проходит несколько лет, заметных улучшений не наблюдается — мы эту фишку откладываем и берём следующую. Это движение по спирали радостно продолжается с советских времён. В этом смысле у меня не было проблем с обоснованием актуальности работы.

Вывод, который можно сделать из истории с АСПР, в том, что пока вы не измените политический ландшафт, пока не поймёте, какой резон людям, ответственным за реализацию ваших замечательных идей, их реализовывать, ничего не выйдет. Сначала политика, а потом технология.

Визит Фиделя Кастро в Вычислительный центр Госплана

Вас могут заинтересовать программы:

*выполняет функции иностранного агента
8821