Академический субъект и техники себя. Образование и академия: почему вместе? Расшифровка семинара

Академический субъект и техники себя. Образование и академия: почему вместе? Расшифровка семинара

Расшифровка встречи семинара Research&Write, которая состоялась 24 ноября 2021 года.

Участники семинара обсуждают, как различаются институции по темпоральности, что не так с героическим нарративом “я и институции”, почему у академического субъекта всегда есть “хвост”, зачем измерять принадлежность к академии, и в чем состоит академическое счастье.

Список рекомендаций по теме:

  • Давид Фрэнк и Джон Мейер University expansion and the knowledge society. Статья реконструирует контекст и вайб, который сопровождал рост количества и роли университетов в прошлые десятилетия. 

Модераторы встречи: Полина Колозариди и Андрей Тесля

Участники дискуссии:

Татьяна Журавская — социолог, доцент ДВФУ
Гавриил Беляк — научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, преподаватель ИТМО
Ольга Труфанова — Научная сотрудница университета Людвига-Максимилиана в Мюнхене, докторантка Школы исследований Восточной и Юговосточной Европы  университета Регенсбурга
А также Евгения Воробьева (Вежлян) и Игорь Родин

Таким шрифтом выделены реплики участников семинара в zoom-чате.

Участники чата: Anton Gumenskiy, Илона Стадник, Lizaveta Lysenka

Полина Колозариди: Здравствуйте, дорогие коллеги! И не только коллеги, ведь тема у нас сегодня — сложность сочетания университета и академии. Уже много лет я всем без разбора пишу в письмах «дорогие коллеги», имея в виду, что даже если люди не занимаются тем же, чем и я, нас с ними свела жизнь — и вот мы коллеги. Возможно, в моей голове существует идеальный воображаемый университет, где все коллеги, все всем интересуются. В категорию «коллег» попадают и те, кто занимается совершенно далекими вещами — когда я переписываюсь с бухгалтерией, я тоже пишу «дорогие коллеги». Я переписываюсь с журналистами и называю их«дорогие коллеги», хотя они точно не работают в там же, где и я. Они просто интересуются темой, о которой, по их мнению, я что-то должна или могу рассказать. И в этом они мне «коллеги». Я обращаюсь к студентам «коллеги», потому что так нас всегда называли в Шанинке, и мне это нравилось. Я чувствовала себя «младшим коллегой», которому есть чему учиться, но я уже часть сообщества. 

Мне по-прежнему кажется, что в выражении «дорогие коллеги» есть смысл и что-то симпатичное. Мы в «клубе любителей интернета и общества» тоже переняли это и ко всем и всегда обращаемся «дорогие коллеги», хотя как самоорганизация мы могли бы писать: «Хэй, все!» или «Привет, любители интернета», копируя стилистику 00-ых. 

Это маленькое языковое приключение, о котором я подумала перед встречей, подводит нас к тому, какие вообще различия существуют между университетом и академией. На втором часе обсуждения этого с Андреем я поняла, что не могу точно уловить: что значит «университет» и «академия»? При этом мы оба будто говорим с ощущением, что все понятно: вот — университет, а вот — академия. Дальше я написала об этом пост в фейсбуке [Facebook принадлежит компании Meta, признанной экстремистской на территории РФ], стала читать комментарии — очень интересные и замечательные — и поняла, что есть еще какой-то университет и какая-то академия. Их много.

На этой встрече мы точно не сможем объять необъятное — обсудить все версии университетов и все версии академии, которые только могут быть, но я надеюсь, что мы уйдем от бинарной оппозиции и придем к чему-то интересному. Хочется обсудить три вещи:

  1. Проблемы. Мы думаем об университете и академии не потому что пишем трактаты об этом, а потому что нас что-то беспокоит. Хочется понять — что?

  2. Что такое университет и академия? Это связанные вещи.

  3. В каком регионе мы находим решение этих проблем? Когда я искала материалы1 на эту тему (какие-то книги и статьи я знала до этого, какие-то впервые для себя открыла), то обнаружила, что зачастую решения проблем, которые нас беспокоят на повседневном уровне, находятся в весьма далеких от повседневности интеллектуальных сферах. И перебросить мостик между ними очень сложно.

Мне хочется обсудить, какие решения мы находим не только для себя и своей практики, но и ответить на вопрос, откуда мы действуем? Почему мы действуем именно так? На основе чего мы строим свой академический субъект? Тогда это будет не только про нас и не только лично про меня. Мы сможем вместе играть с новыми практиками академии-университета или отказываться от них и возвращаться к старым-добрым.
1см.список рекомендаций по теме

Татьяна Журавская: Рада присутствовать на семинаре, потому что тема, которую вы обсуждаете, меня тоже очень волнует. Я живу во Владивостоке. Закончила программу «Менеджмент» на экономическом факультете в 2005 году. Единственное, что мне тогда хотелось — зарабатывать деньги. Я думала, что я экономист, и все у меня будет хорошо. Устроилась работать в исследовательскую организацию. Она была не академической, мы занимались маркетинговыми исследованиями. Чтобы поддержать в себе уверенность, что я могу делать маркетинговые исследования, я пошла преподавать маркетинговые исследования. Через какое-то время ушла из исследовательского бюро, но осталась в университете, хотя все еще не думала о себе как об академическом исследователе. Это простой обыденный интерес: мне страшно нравились все научные и околонаучные мероприятия, которые были мне доступны. Только года через два, примерно в 2007 году, я включилась в настоящий проект, поступила в аспирантуру и решила, что хочу быть исследователем, а не только преподавателем. С тех пор преподавание стало для меня побочным способом «поддержать штанишки» или иметь институциональную привязку. 

На Дальнем Востоке довольно разреженное академическое пространство. Как правило, когда мы приезжаем на конференции (и это проблема всех социальных исследователей из моего региона и людей из отдаленных мест), всем страшно интересно узнать: а как же живут эти «северные люди», и как у них в академиях все устроено? Каждый в результате стремится первым рассказать о том, в каких странных местах он побывал. И, на мой вкус, начинается совершенно неоправданная конкуренция за эмпирический объект. В моей практике есть истории конкуренции целых академических институтов. Вдруг директора начинают ссориться: «Китайцы — это моя тема!» Это очень странно. Таких историй довольно много. 

Иметь хорошую институциональную привязку в таком месте дорогого стоит. Чисто академических структур мало, по крайней мере, в социальных науках. В естественных науках — у физиков и химиков — их немного побольше, но тоже не столько, сколько в регионах, более близких к метрополии. 

Для меня преподавание долго было побочным занятием, при этом преподавать дисциплины, которые мне были интересны, почти не приходилось. Я вела маркетинговые исследования, ради которых я и пришла в преподавание, прежде всего, чтобы поучиться самой. У нас был лектор, а я вела практические занятия, т.е. фактически училась вместе со студентами. Это было интересно, это была моя дисциплина, с которой я потом долгое время работала. Но были и очень странные дисциплины, которые мне нужно было вести, потому что я молодой преподаватель. Мне приходилось преподавать «Биржевое дело». Совершенно не могу себя помыслить как человека, который мог бы это делать, но мне приходилось. Или, еще хуже — «Профессиональный иностранный язык». Не имея никакого филологического или лингвистического образования, заниматься этим было странно. И такого опыта было много. 

Я не относилась к этому как к чему-то важному довольно долго, лет 10 своей карьеры. Образовательная или педагогическая деятельность не была для меня важна, я себя мыслила как исследователя. 

У нас есть довольно известный Институт экономических исследований ДВО РАН в Хабаровске. Где-то с 2011 года они открыли филиал в моем городе (тогда я жила в Благовещенске, в Амурской области), у нас появилась лаборатория, и с этого момента все немного изменилось, потому что мы наконец-то смогли выигрывать гранты. До этого выиграть гранты по экономике для Амурского государственного университета было совершенно невозможно, потому что никто не знает, кто такие экономисты в Амурском госуниверситете. На тот момент мы писали 10 заявок — не выиграла ни одна. Но как только нам открыли лабораторию, и мы подали заявку на конкурс как сотрудники академического института, мы выиграли все гранты, на которые подали. Это был вызов, пришлось напрячься, и все это вывозить. Мне кажется, мы справились. 

Преподавание для меня стало значимым только года с 2016, когда я уехала в федеральный университет и наконец-то начала преподавать то, что мне реально интересно, то, что я могла связать не только со своими практическими навыками. Учить студентов делать опросы — дело несложное, а вот учить студентов концепциям и теориям — это совсем другая история. Когда ты имеешь возможность рассказывать о своих результатах, это дорогого стоит. Мне такая возможность выпала только когда я была уже в федеральном университете, нам там дали относительную свободу. Я до сих пор преподаю то, что мне страшно нравится. Нет ни одной дисциплины, которая мне не нравится, где я не могу рассказывать о том, что я исследую. Это очень здорово! 

Сейчас я могу сказать, что моя преподавательская идентичность не менее значима, чем идентичность исследователя. Но здесь начинает работать другая история. 

Когда я была исследователем в Амурском государственном университете, пространство вокруг меня было сильно разрежено. Фактически я могла делать все что угодно, моя тема могла быть абсолютно любой. Всех волновало только наличие формальных показателей, по которым университет может отчитываться: ВАКовские публикации, выигранные гранты… Всем было фиолетово, что у меня за тема. 

Так вышло, что дисциплинарно моя научная мама — мой товарищ и брат — лучший исследователь в моей школе. Не знаю, как ей это удалось, но она закончила Кембридж, стала доктором наук и уехала. Мы с ней поддерживаем связь. Будучи из Благовещенска (более академически ненасыщенного места), она оказалась не совсем экономистом. Мы работали на экономическом факультете, она — кандидат экономических наук, стала доктором экономических наук, но магистром социальной антропологии и всегда занималась междисциплинарными исследованиями. Я постепенно мигрировала к социологам (с какой-то точки зрения, это дисциплинарная статусная деградация). Защитила диссертацию по социологии и в результате занимаюсь экономической антропологией и экономической социологией — никогда не чистой экономикой, всегда на стыке. Сейчас, будучи человеком, который интересуется социологией и антропологией в широком смысле, я работаю на экономистов. В этом поле мне приходится быть и не экономистом, и не позитивистом, и не количественником одновременно. При этом я преподаю академические навыки магистрантам, бакалаврам, и веду междисциплинарные курсы типа “Экономической социологии”, где мне разрешают все что угодно — можно почитать и Бурдье, и Каллона, не обязательно разбирать хардовые модели. 

В этом и сила, и слабость. С одной стороны, ты понимаешь, о чем рассуждают и экономисты, и социологи. С другой, со временем я перестала чувствовать принадлежность к результату моей основной организации. Теперь у меня основная организация — университет, а не академия. Несмотря на то, что академия нас приютила и хотела, чтобы мы работали (мы стали лучшим подразделением в свое время по формальным показателям), я все равно всегда чувствовала себя “розовым зайцем”, работая с экономистами-неоклассиками. Они моделируют, у них большие данные, у них пространство и т.д. И тут приходит Таня Журавская и рассказывает про практики “серого импорта”: что делают “челноки”? кто такие «фонари»? и т.д. Нас в этом смысле всегда спасал директор института, который не терял к этому интереса. 

Но чувство принадлежности и к результату академии, и к результату факультета нет. А это довольно важно для академической профессии. Что со всем этим делают? Когда ты из Владивостока, это очень приятная роль — поныть. Но я не про это (смеется). Довольно сложно оставаться исследователем, будучи вне академического пространства все время. Да, интернет — наше все. Все мои проекты — сетевые. Все мои коллеги фактически не из Владивостока, есть всего несколько коллег отсюда, с которыми мы можем говорить на одном языке. Более того, университет не ориентирован на научное знание, что странно. У меня всегда было ощущение, что университеты — это про науку. Но нет. Российские университеты не про науку. И это проблема не только моего университета, а вообще всех региональных университетов.

16:26:04 From Anton Gumenskiy : Думали, университеты про науку — оказывается, нет ))

16:26:42 From Anton Gumenskiy : Это как в жизненном анекдоте про деда Мороза: сначала веришь, потом не веришь, а затем ты сам — Дед Мороз

16:27:07 From Евгения Воробьева (Вежлян) : ДА, про «сам Дед Мороз» — это очень точно.

Во-первых, я включаюсь в сети, и мне кажется, что это единственный способ быть исследователем и преподавателем, будучи на периферии. У меня интересное поле, но я не нахожусь внутри сообщества столько времени, сколько мне хотелось бы. Во-вторых, мы все время пытаемся создать сообщество — рассол, где огурцы становятся солеными. Хочется, чтобы были ребята, которые занимаются исследованиями. Поэтому у меня есть клуб, где порой есть небольшая активность, порой нет. Я все время собираю ребят, мы читаем, делаем проекты. Понятно, что это дополнительная нагрузка, но это единственная возможность создать вокруг себя среду, в которой ты можешь вариться и обсуждать важные академические проблемы. Возможно, это не высокий уровень обсуждений, но важен сам факт, что ты имеешь эту возможность. Кроме того, мы все время пытаемся подружиться с другими школами, с ребятами с разных факультетов. Никакой дружбы с практиками не получается, а это тоже важно, потому что политика университета создает приоритеты, что востребовано, а что нет. И это не гуманитарные, не социальные в широком смысле науки. Это цифровизация, мировой океан… Понятно, почему.

Если ты не делаешь исследований, учить кого-то их делать или учить тому, в чем ты плохо разбираешься — зло. Это всегда вырождается в какую-то псевдодеятельность. Мне это очень несимпатично. С другой стороны, когда ты пытаешься сочетать университет и академию, возникает гигантская проблема со временем. Тебе приходится вытягивать очень многое, и начинает страдать либо качество занятий, которые ты проводишь, либо качество научных работ, которые ты публикуешь. Приходится выбирать. К сожалению, это так.

16:29:19 From Anton Gumenskiy : Ооооххх… и вот, кажется, придём мы к одной очень популярной (и, очевидно, много критикуемой) модели-пирамиде,

16:29:42 From Anton Gumenskiy : На вершине этой пирамиды — профессор-звезда, на которого вкалывают его ассистенты

16:31:16 From Anton Gumenskiy : Профессор и гранты получает, и проектами руководит и звездные лекции раз в семестр читает, а все семинары и всё остальное ведут-везут его сотрудники…

В тот момент, когда я решила, что выгорела, бросаю все и ухожу печь пироги, потому что надоело и то, и другое, не могу быть плохой, хочется быть хоть в чем-то хорошей, руководство сказало: «Мы вам, Татьяна Николаевна, хотим сократить нагрузку, чтобы вы что-то сделали…» Я согласилась на этот эксперимент, и мне стало действительно легче. Быть продуктивным возможно везде. Все зависит от того, сколько усилий вы приложили. Благодаря технологиям нам сейчас крайне доступны материалы и возможность обсуждать, и потому качество зависит от вас сейчас сильнее. Основная проблема сейчас — со временем. Я не знаю, как она решается в других местах.

Полина: Спасибо! Мне кажется интересным ход про продуктивность, на котором ты заканчиваешь, потому что вопрос в том, что мы считаем здесь продуктивностью?

Ты говорила о проблеме, о которой мы вообще не думали (хотя мне кажется, что это очень важно) — проблеме принадлежности. Принадлежность невозможно измерить в эффективности и продуктивности, недостаток принадлежности (ощущение, что ты не там и не сям) — куда более тонкая вещь. Я с ужасом думаю, что будет, если мы выразим это в KPI: «измерьте, пожалуйста, свою принадлежность по шкале от 1 до 10. Как ваша принадлежность повысилась или понизилась». Или, еще страшнее: «измерьте, пожалуйста, анонимно принадлежность ваших коллег к университету». Такого может быть много, я нарочно заостряю, именно потому что ты здорово сформулировала. Будто бы здесь должны быть вещи, которые совсем не связаны с продуктивностью.

16:32:23 From Tatiana Zhuravskaia : иногда измерить "принадлежность" можно через то, что рассказывает в отчетах руководство

16:32:38 From Tatiana Zhuravskaia : есть ли ты там, есть ли там твои результаты

Мне очень нравится эта мысль, и я пытаюсь себя тоже осмыслить. Но это пока бесполезно. Я передаю слово Гавриилу, у него интересная история с принадлежностью. Мы сразу вспомнили Гавриила, когда думали о человеке, который одновременно принадлежит образованию и академической институции как она есть. 

16:36:15 From Polina Kolozaridi : Таня, но ведь не все результаты видны в форме, скажем, статей?

Гавриил Беляк: Спасибо, Полина! Рад, что вы позвали, это действительно интересная и важная тема. 

Я, честно говоря, никогда не думал про себя в этом контексте. Так получилось, что я одновременно работаю в трех разных институциях. Они принадлежат не просто разным направлениям и школам, но почти разным векам. С одной стороны, я работаю в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) — филологическом институте, который занимается филологией в почти схоластическом понимании предмета этой научной дисциплины. Целый институт занят научным комментированием текстов русского литературного канона. С другой стороны, я закончил СПбГУ, кафедру истории русской литературы, и там же сейчас преподаю. Это очень классический российский университет, традиции которого складывались в 20-30-е годы XX века. Кафедра, на которой я работаю, во многом старается эти традиции сохранять. Это очень структурное образование, линейно выстроенное. При этом, как для любого советского образования, последние 50-70 лет западной научной традиции для него практически не существуют, они не являются центральными отправными пунктами, в том числе, для организации общей концепции. Третье место, где я последние 2 года чуть-чуть работаю, – ИТМО. Это лаборатория Digital Humanities, недавно организованная в ИТМО, который превращается из института в университет. У университета должны быть гуманитарные специальности, направления. Чтобы изобрести что-то гуманитарненькое у себя, технический институт создает кроме прочего лабораторию Digital Humanities. Как я успел пережить и почувствовать, это такой «Болонский университет», тоже достаточно архаичный по отношению к тому, что происходит в западном университетском пространстве. Тем не менее он успешно построил у себя работающую болонскую систему, попытавшись ее адаптировать. Это три совершенно разных пространства. 

При этом вся моя академическая работа связана с попыткой навести мосты между этими пространствами. В СПбГУ я курирую музейно-архивную практику студентов, которая происходит в Пушкинском Доме. В ИТМО ребята тоже делают проекты для нашего музея. Я хотел бы поговорить про проблемы перехода из одних логик в другие. Студенты-магистры, получившие филологическое образование, приходят на практику в институт, где занимаются наукой или подготовкой научных данных, и оказывается, что практика — это в лучшем случае протирание пыли с карточек. В плохом случае это переписывание старых бумажных карточек в новые бумажные карточки. Примерно для этого годятся их способности и компетенции с точки зрения ученых, работающих в институте. Дисциплины строго прикладные —  по обработке данных, разбору и описанию архивов, по текстологии и научному комментированию, которые нужны академическому филологу — не входят в образовательную программу филологов СПбГУ.

И в СПбГУ, и в институте есть двойная проблема. С одной стороны, студенты не умеют делать то, что нужно. С другой стороны, даже если бы студентов учили писать текстологический комментарий к текстам, совершенно непонятно, в каком научном пространстве эти навыки потом бы реализовывались. Продукты, которые производит академический институт (как Пушкинский Дом) абсолютно не соответствуют современному цифровому пространству. Университет пытается создать специалистов, которые выйдут на рынок труда, обладая какими-то компетенциями, смогут их реализовать, а один из этих 30 специалистов, окончивших университет, еще и станет ученым, который что-то знает про современную науку и будет писать статьи и исследования. В этой ситуации совершенно понятно, что нужно учить науке завтрашней. Невозможно учить науке сегодняшней. При этом люди, которые учат завтрашней науке, и люди, которые ей занимаются, делают это во многом по методологии вчерашнего дня. Эту проблему можно попробовать решить поиском и совместным созданием переходных форм для научных практик, аналоговых академических форматов, в которых могут участвовать студенты.

16:36:36 From Евгения Воробьева (Вежлян) : Вот да. Хороший вопрос — что есть практика для литературоведа (исследователя литературы)? Каждый год для себя решаю этот вопрос как руководитель программы «Новейшая русская литература».

16:36:59 From Polina Kolozaridi : или как он мб устроен в университете (результат)?

16:37:11 From Евгения Воробьева (Вежлян) : Да. Именно. Это связанные вещи.

16:37:58 From Tatiana Zhuravskaia : Конечно! Это, скорее, про то, насколько ты в теме вообще. Например, ты год делал про неформальную экономику, а в отчетах — управление на основе данных и кубки про финансовую грамотность. И ваша экспедиция со студентами в эти форматы не вписана. То есть это не обязательно прямое твое участие в отчете


Я попробовал обрисовать общее поле. Теперь попробую сказать про стратегии, которые мне видятся, и про мои личные проблемы в этом поле.

Так получилось, что я закончил СПбГУ, занимаясь довольно маргинальной для современного филологического поля темой — меня интересовала литературная герменевтика и мифопоэтика. С точки зрения трендов антропологического и социологического разворота в филологии и современных модных тем, это вещи, которыми занимались 50 лет назад. Я оказался на работе в академическом институте, который занимается сухой фактографией. С точки зрения трендов этого института, тема, которая меня интересует — тоже абсолютно маргинальная, потому что герменевтический анализ текста не входит в область научных компетенций филолога. Это критика, философия, если хотите. При этом мои собственные интересы в этот момент уже лежат в области digital humanities, цифровизации и поиска языков. Мне удается, с одной стороны, затеять в институте проект по поиску форм электронного представления академических изданий, с другой стороны — начать вести в СПбГУ семинар по digital humanities. Я абсолютно согласен с тем, что сказала Татьяна: ситуация, когда мы преподаем то, чего мы не знаем — самая кошмарная. Я оказался ровно в этой ситуации. Я не программист, не матстатист, не социолог, кибернетика для меня — это Лотман, а потом уже все остальное. При этом я очень хорошо понимаю академическую задачу, и достаточно хорошо понимаю, какие академические проблемы здесь нужно решать. Мне нужно осваивать новые языки и методологии, а с другой стороны, разворачивать студентов, которые придут в Пушкинский Дом на практику, увидят, что там перетирают карточки и не захотят больше заниматься наукой. Надо для студентов создавать vision научного пространства, в котором они могут что-то делать, например, создавать электронные педагогические продукты: образовательные, игровые, издательские — какие угодно. Продукты, которые связаны с наукой и филологией, и в то же время реально входят в пространство рынка. И это тоже важная вещь.

На полях к нашему разговору. Мне кажется, это очень важная деталь: проект 5-100 закончился, на его пришел проект 2030. Если кто-то из вас видел презентацию проекта 2030, то, возможно, вы обратили внимание на такой слайд: целью науки и образования XX века является производство нового знания, а целью науки и образования XXI века является, цитирую, «производство инновационных продуктов». Мне кажется, с точки зрения макрополитики нашего министерства, это хорошо описывает разворот всей системы к рынку. И это важная задача для студентов, которые заканчивают сегодня университет и устраиваются на работу.

16:43:15 From Евгения Воробьева (Вежлян) : «Инновационный продукт» — это такая метафора. Как сказал один чиновник «нам не нужны фундаментальные исследования, нам нужен мобильный телефон». Но он сказал это математикам, и они ему объяснили связь «продукта» и «знания» :))))

16:43:32 From Евгения Воробьева (Вежлян) : В смысле метафора, чтобы ученым денег не давать:)))

Выстроить мостик — это одна проблема. Другая проблема заключается в том, что у нас есть сфера науки, где мы должны существовать по академической матрице, отчитываться статьями, опубликованными в индексируемых изданиях, и писать статьи на темы, которые котируются у издателей. Как педагог я веду семинар и курс о том, как писать дипломную работу, который называется каждый год по-разному. Там я должен вообще не иметь никакой исследовательской позиции, а играть роль зануды, который объясняет, что есть методология, есть предмет-цель-задача и просто стоять на этой позиции и решать чисто педагогическую задачу. Есть курс истории, который я читаю. И все эти курсы — это абсолютно разные оптики, разные роли, в которых я должен выступать. В каждом из них есть поля текстов, которые навязывают мне построение этих оптик и масок. Но я-то сам не формируюсь. Мои интересы и мой выбор — где и что я говорю — не формируется этими полями. Ни одним, ни другим, ни третьим, ни четвертым, ни пятым. Они формируются где-то в другом месте. И каждый раз, когда я иду в аудиторию и что-то говорю, в рассказе есть два элемента: информационный, когда нужно пересказать сумму некоторых статей и дать возможность применить какую-то аналитическую модель, и педагогический (не будем называть его метафизический), когда нужно передать традицию отношений с тем объектом, про который я говорю. У этого объекта есть важность, и эта важность не теряется. Это мое живое отношение с тем, что я говорю. Мое живое отношение не формируется ни в одном из этих полей. Но всеми этими полями оно определяется. Определяется тем, платят или не платят мне деньги за то, что мне интересно, публикуют или не публикуют статьи про то, что мне интересно. Строя какие-то мосты между университетом и академией, я или решаю трендовые задачи, типа цифровизации, или решаю важные для меня задачи (сохранение определенной традиции). 

16:44:28 From Polina Kolozaridi : мне кажется, сюжет про принадлежность — ещё очень важный в смысле того, насколько количественные метрики в принципе оказываются единственными или базовыми, — и нужно ли их расширять или сужать (скажем, имея в виду разные показатели разных институций)

16:45:49 From Tatiana Zhuravskaia : количественные метрики часто вообще не про принадлежность, они становятся частью общей статистики

Мне кажется, проблема заключается в том, что во всем поле, которое мы описываем (кроме академии и миллиона разных университетов), есть еще отдельное поле, которое называется «познание». Мы все занимаемся наукой не потому, что принадлежим одному или другому научному проекту, а потому что у нас есть любопытство. И то, как природа моего любопытства вынуждена упаковываться в разные оптики — это самое важное. Таким образом оптики меняют и искажают мою базовую познавательную стратегию.

Полина: Вау. Для меня это абсолютно неожиданный финал. Ты последовательно разомкнул сюжеты, которые противопоставлены и как будто жестко связаны с практиками: преподаешь? — университет; изучаешь? статьи пишешь? — академия. И ты здорово переворошил то, как эти практики  связаны зачастую с разными логиками. Я записала себе «на полях» вопрос: насколько мы как люди, взаимодействующие с разными логиками и оптиками, способны перепахивать эти логики? ИТМО как институции интересен ты как актор, который связан с другим миром. И в этом смысле институция впускает тебя, предполагая, что за тобой потянется какой-то шлейф. 

Есть люди, которые полностью существуют в рамках институций. Но даже внутри них миграция, если взять опыт Татьяны, к междисциплинарному (с социально-антропологическим контекстом) работает, не разрывая твою базовую историю с экономикой до конца. Это все равно можно применять к изучению того, как люди ведут экономическую деятельность.

Татьяна Журавская: Да, все верно. Более того, есть темы, которые я в принципе никогда не буду обсуждать с коллегами в университете, например, антропологию государства. Все вокруг обсуждают проекты развития с точки зрения только того, как эффективно или неэффективно они работают. Когда ты предлагаешь иной предмет, тебя в принципе не могут услышать. Мне даже в голову не придет, что это нужно обсуждать с коллегами в экономической школе. Все время сохраняется хвостик или мостик с экономикой и экономическими практиками. Это становится постоянно объектом или предметом. Я не могу сказать, что это маска или роль, как у Гавриила, это именно попытка найти общие основания. Есть вещи, по поводу которых я никогда не смогу сойтись с экономистами. Homo economicus, которого не существует, например. Но очень многое я могу принять, культуру проведения исследований, например. Или говорить об одном и том же объекте как о междисциплинарном поле.

Полина: Мне нравится идея академического субъекта, как человека с хвостом, который всегда должен как-то разместить свой хвост. Хвост довольно непредсказуем: это может быть маленький и аккуратный хвостик как у медведя (медведь большой — хвостик маленький), а может быть белка. Белка приходит в академическую институцию, и ее хвост занимает больше места, чем сама белка. Даже думаю сделать тест: кто ты в мире академии, какой у тебя хвост?

Я в восторге от финала, которым Гавриил закончил свою речь: пребывание в институтах трансформирует само познание, трансформирует способ осуществления любопытства. Это очень интересно, и у меня микро-вопрос: ты ввел сюжет про разную темпоральность и «завтрашнюю науку». Есть университеты, места, институции, люди, которые за «завтрашнюю» науку (у меня это не очень укладывается, для меня наука — не «завтрашняя» и не может быть «завтрашней»), а есть наука, связанная с прошлым, причем с разным (XIX, XX, XI век… whatever). У меня вопрос про связь этих двух сюжетов: как институты трансформируют любопытство и связано ли это с изменением времени? — в каком времени живет твое познание? Или у него разные времена?

Гавриил: Я вспомнил, что у Ницше есть эссе о трех типах историй, где он предлагает три позиции ученого в ситуации трансформации культурного пространства и перехода из одной научной парадигмы в другую: консервация, героическая гибель или переход на сторону победившего с реконструкцией ситуации победившего. Если отвечать на реплику Татьяны, самое важное — приходить в институцию и начинать в ней говорить в логике, для этой институции непривычной. Если я прихожу в ИТМО, то говорю им, что у big data есть куча проблем и она неприменима к литературе. Если я прихожу на филфак, то говорю, что у герменевтики куча проблем и ей нужна big data. Для меня твой вопрос, Полина, о том, к какой логике я принадлежу — ни институционально, ни темпорально не очень релевантен. Меня интересует проблематизация. Нужно просто приходить и везде все проблематизировать настолько, насколько ты сам к этому способен.

16:53:12 From Anton Gumenskiy : Проблематизировать — тоже вполне себе хорошая позиция

Полина: Класс! И я про себя похожим образом думаю. Мне нравится такая решительность: приходить и проблематизировать. Кажется, это прямой вопрос про академического субъекта: насколько это тот, кто может это примерить на себя? Всем ли это нужно?

Гавриил: Это плохо рифмуется с академическим субъектом. Чтобы передавать знания, нужно иметь позицию, чтобы производить исследования, нужно иметь позицию.

Полина: Но мне кажется, что, когда ты говоришь про время и о том, что проблематизация связана с переводом времени, это не в воздухе витает. Ты не переводишь между всем все. Это позиция с конкретным фоном, с конкретным хвостом!

Гавриил: Да-да, конечно! Темпоральный сюжет из трех пунктов, который я предлагаю — он один. У тебя он будет другим. У кого-то из моих коллег он тоже будет другим. Область будущего у нас всех тоже разная, как и представления о развитии научных традиций и том, куда их нужно толкать.

Полина: Но, тем не менее, мы все их сюда привносим и стараемся обсуждать. Передаю слово Оле, которая в отличие от всех остальных, ближе к ситуации учения, а также имеет опыт самоорганизаций и исследования (про преподавание не знаю). Расскажи о своем хвосте!

Ольга Труфанова: Полина, спасибо за представление. Я тоже зацепилась за эту идею и решила, что сегодня расскажу про историю моего хвоста. Хвост здесь не про дисциплинарность, а про «титулованность», про «титулованных» особ, которые могут сказать: «Мы — научные сотрудники университета [в моем случае, Людвига-Максимилиана в Мюнхене] и докторанты [Школы Восточных исследований в Регенсбурге]». Это длинное звание. У меня есть довольно большая рефлексия о том, что оно мне дало, и как выглядела моя жизнь до него. У меня был опыт разработки PhD-проекта и работы в нём. Это история не про преподавание.

Я поняла, что у меня деление на университет и академию — это деление на институционализированную и неинституционализированную науку. Мой рассказ начнется с проблемы сочетания этих двух наук, а точнее — их несочетания. О том, что делать, если академия пока что без университета. Я оказалась в такой ситуации, когда мне по семейным обстоятельствам надо было переехать в Пекин на 3 года. Мне хотелось заниматься наукой, и я нашла потенциального научного руководителя в Германии, которая согласилась разработать со мной будущий PhD-проект. С энтузиазмом и неформальной поддержкой одного человека я уехала за границу и оказалась в очень сложной ситуации, довольно травматичной, с которой я до сих пор разбираюсь. 2,5 года я была в статусе независимой исследовательницы (с 2018 по весну 2021). Оказалась я не только в новой стране — полном культурном и социальном одиночестве — но и в одиночестве, распространявшемся на мою научную деятельность. Научная деятельность делала меня еще более одинокой. Я оказалась в эпистемологическом одиночестве: я занималась своей работой абсолютно одна, и единственный человек, который знал, где я проживаю половину своей жизни, была моя научная руководительница. И этого было категорически мало. Мне казалось, что мир, в котором я живу и которому отдаю столько своей жизненной энергии и времени, никому не нужен и о нем никто не знает.

16:58:09 From Евгения Воробьева (Вежлян) : Это проблема ценностных критериев и границ (одиночество, о котором идет речь).

16:58:16 From Илона Стадник : Согласна! Был похожий опыт с изоляцией, как социальной, так и научной. Научная все еще продолжается..

Мне кажется, что это популярная проблема в науке, поскольку мы каждый занимаемся своей темой. Это критерий научности — тема должна быть уникальна до какой-то степени. И никто не может с нами ее разделить, а если разделит, то это минус. Если это исследовательский проект, тема там комплиментарна темам других участников или участниц проекта и так или иначе тоже уникальна.

Во-вторых, это было профессиональное одиночество. Я оказалась в окружении людей, которые работали там, где работал мой муж, а это не наука (это некоммерческие организации). Было интересно поговорить об их сфере деятельности, но никто не знал, чем я занимаюсь и не мог поддержать разговор (как мы сейчас, например. Целое комьюнити собралось и уже час держит разговор об этом). 

Я находилась и в физическом одиночестве. Я проводила всю свою жизнь так, как мы ее проводили на самоизоляции. Для меня она началась в 2018 году, я сидела одна дома за компьютером. Это было очень тяжело. 

Еще одна проблема научной деятельности без университета — это безденежность. Хотя моя деятельность была направлена на то, чтобы эту проблему исправить, нужен был первоначальный вклад, то есть разработка проекта и написание заявки на грант. Это затянулось на 2 года. Кто бы что не говорил, деньги — это измерение общественной ценности твоего труда. Это не прямая пропорция, но если твоя деятельность совсем никем не оценена, тогда начинает казаться, что никакого прока от нее нет. Она вообще «не прокормит», зачем этим заниматься?

16:59:14 From Евгения Воробьева (Вежлян) : Деньги — это основа коммуникации, коммуникативная валюта в этом случае.
Большой проблемой стало отсутствие инфраструктуры. Я поняла, что без заветного логина и пароля, который есть у сотрудников университета, мне не получить доступа к важным базам данных, журналам, онлайн-библиотекам. Мне и физически нельзя пройти в библиотеку, не говоря уж о том, что в Китае университет — это очень замкнутая институция, более замкнутая, чем в России. Там нельзя пройти на кампус, если у тебя нет пропуска.

17:01:20 From Anton Gumenskiy : Это, кстати, интересно: «в Китае университет еще более закрыт, чем в России» — можно ли тут проследить какую-то зависимость/параллель с общественным устройством/политическим режимом )

17:02:01 From Anton Gumenskiy : В западноевропейские университеты можно зайти с улицы, и даже пропуска у тебя не спросят )

17:03:02 From Tatiana Zhuravskaia : на кампус ДВФУ тоже нельзя пройти без пропуска) и вообще, правила "безопасности" пишет ЧОП, а не университет. мне кажется, это тоже про контекст — того, где университет и чем он представляется регуляторам

17:03:40 From Anton Gumenskiy : «Правила безопасности пишет ЧОП», да)

Я поняла, что платформ для высказывания, для обсуждения собственной деятельности, семинаров, лекций там тоже не так-то много. На конференции тебя тоже не всегда берут, если за спиной не стоит именитая институция. 

Все изменилось, когда я начала находить профессиональные сообщества, которые стояли за пределами университетов и решали ту же важную проблему дефицита сообщества, которая была у меня. Все началось с Байкальской школы, где мы познакомились с Андреем Теслей, потом была Летняя Школа, которая возродила мою веру в то, что наука не обязательно означает одиночество, что это может быть, наоборот, «командный спорт» (как говорит моя коллега по Летней Школе). Потом был Свободный университет и FEM TALKS. Я хочу их всех назвать, просто чтобы выразить свою благодарность за то, что они есть и возродили мою веру в то, что я могу быть счастливой в науке. Они решили мою проблему одиночества, подпитали мотивацией. 

Следующим переходом в институт стала весна этого года, когда меня взяли в аспирантскую школу и дали стипендию. Казалось неслыханным, что можно получать деньги за то, что тебе дают то, чего не хватало: снабжают информационной и профессиональной поддержкой, консультируют, за это же и платят и говорят: «Ты, главное, занимайся тем, чем ты и занималась». Это было невероятно! Кто-то настолько ценит то, что я делаю, что ничего не требует взамен, просто нужно сконцентрироваться на исследовании. Это тоже привилегия, которой не существует во многих российских вузах, потому что в аспирантуре, как правило, мало стипендий и много обязательных мероприятий. В моей аспирантской школе в Германии все немного по-другому. Внезапно мне открылась инфраструктура и доступ к ней: библиотеки, офисы, университетские сервисы. Поскольку у меня есть институционализированный адрес, они могут рассматривать мои заявки, помогать, видят, что я «своя». Решилась проблема с деньгами, с выходом в комьюнити, потому что в аспирантских школах есть коллеги (я тоже их называю коллегами, хотя у нас у всех разные исследования, даже междисциплинарные), мы объединены мероприятиями. И за этим всем, конечно же, стоит престиж и проблема репрезентации: теперь я репрезентирую институции, которые меня наняли работать или взяли в качестве аспиранта. Я обязана носить этот долгий хвост. Если я не представлюсь как аспирантка и младшая научная сотрудница, это будет неэтично и неправильно. В контракте, который я подписывала, указано, что я должна на всех публичных мероприятиях выступать от лица этих заведений и представлять научные результаты также от их лица. 

С моим вхождением в университет появились и проблемы. Во-первых, проблема контроля. Теперь правом на мое знание обладаю не только я, но и институция, которая меня наняла, где мне платят деньги. Например, в немецких университетах есть такой документ — Promotionsordnung — который точно расписывает, какие у аспиранта права и обязанности. В том числе, какое количество публикаций можно производить за период написания PhD, насколько темы этих публикаций (не) должны пересекаться. Это достаточно регламентированные области, в этом я теперь не вольна решать за себя. С другой стороны, это контроль качества. Есть теперь советы, преподаватели, ежедневные семинары, которые контролируют, чтобы качество работы соответствовало научным критериям. Проблему репрезентации я уже обозначила, но можно еще добавить, что репрезентация вызывает определенный самоконтроль и самоцензуру, конечно. То, что я говорю, может сказаться на статусе школы и может быть направлено против меня (хотя в Германии довольно дружелюбная среда и этого вряд ли стоит опасаться).

Затем меня коснулась проблема бюрократии. Я не преподаю, но много времени уходит на заполнение бумажек, email-ы, обязательные мероприятия, которые нужно посетить, чего у меня не было как у независимой исследовательницы. Какая-то обязательная бесплатная работа тоже появилась, но я не жалуюсь на это, поскольку теперь у меня появились деньги. Бесплатная работа в придаток к платной устраивает меня больше, чем чисто бесплатная работа как раньше. 

Появилось то, о чем уже сказали: проблема научной школы и традиция. Теперь я должна контролировать свои методологии, теоретизацию, пропускать через фильтр того, что будет принято в конце диссертационным комитетом, комиссией или научным руководителем (он у меня и так был, но теперь все официально оформлено). В Германии есть национальная школа, есть определенный набор текстов: в основном немецких, в основном написанных преподавателями этого же самого вуза… Надо находить компромисс: использовать то, что мне хочется, обозначая свою позицию, но и учесть их требования. 

Я хотела завершить проблемой самооценки и вернуться к теме первого семинара об академическом субъекте — теме самозванчества. Так получилось, что синдром самозванки у меня был, когда я была неинституционализированной, свободной исследовательницей. А теперь он есть, когда я уже аспирантка. В первом случае мне нужно было в прямом смысле быть самозванкой: придумать себе имя, называть саму себя. В первом случае я была сопровождающим членом семьи, женой своего мужа, мне это всегда было очень неприятно. У меня не было профессии, не было ярлыка, институции, которая бы мне сказала: «Мы думаем, что ты Вот Это, называй себя так», поэтому надо было называть себя самой. Я этому училась 2 года, и мне все еще было сложно. Казалось, что я не совсем историк, потому что никто не знает меня толком как историка, никто не оценивает меня как историка. А потом, когда у меня появилось звание, «хвост» в Регенсбурге и Мюнхене, появился второй синдром самозванца. Мне стало казаться, что этот хвост слишком претенциозный и классный, и я его недостойна. Мне нужно не ударять в грязь лицом. Это вторая проблема. До этого меня недооценивали, а теперь меня переоценили. Это все очень субъективные вещи, которые можно проработать, но забавно, что они есть и там, и там.

В заключение я могу сказать, почему же академия и университет вместе, лучше ли им от этого? Мой опыт говорит, что на данном этапе развития и меня, и западной академии, вместе лучше. У университетов есть то, чего нет у неинституционализированной академии. Это я обозначила как 4 важных компонента:

  1. Инфраструктура

  2. Деньги

  3. Престиж

  4. Сообщество

У университетов это есть, а у неинституционализированной академии, у независимых исследователей априори нет. Но есть проекты, которые стараются неинституционально решить проблему дефицита этих компонентов. Это Летняя Школа, Байкальская школа, Свободный университет, которые я уже называла. Они создают самый главный из этих компонентов — сообщество. Сообща мы можем придумать, что сделать с тем, чего нам не хватает.


Полина: Спасибо огромное! Мне показалось очень важным, что ты назвала университет инфраструктурой, которая одновременно очень многое дает, но меняет отношение с правом на знание. Я продолжила думать про трансформацию любопытства, о которой начал говорить еще Гавриил, и подумала, что введение здесь слова «право» — интересно. Меняться может не столько само знание, и не только пути познания и способы действия, но и права, которые связаны с существованием твердой инфраструктуры. Отдельное спасибо за разговор про самоорганизации. В какой степени самоорганизации тоже оказываются инфраструктурой? Несмотря на то, что они тоже как-то формируют наше знание, у них как будто бы другие отношения с правами, с тем, как они включают и что дают. Мне кажется важным то, что все мы на разных этапах, и как раз этапность диктуется институтами. Мы можем быть ровесниками и сверстницами, но у нас могут быть разные отношения к темпу и ситуации отношения со знанием.

Андрей Тесля: Я сосредоточусь на том, каковы были мои ожидания, и какова оказалась реальность. Я думал, что во многом разговор пойдет по линии проблемы академического (исследования и университета) и преподавания. Но здесь сразу все оказалось многослойнее. Ты, Полина, начинала со страха бинарных оппозиций — их не случилось, по-моему, ни разу. Леви-Стросс рыдает в уголке, осознавая крушение своего жизненного мира. 

Мне показалось, что темы, о которых говорили Гавриил и Татьяна, пересекаются. Это история про трансформирующиеся образования, о месте целого ряда дисциплин в университетском пространстве. С другой стороны, есть сюжет про историю перемещений и перехода. Я бы вернулся к исходной радикальной формулировке, которая прозвучала от Гавриила. Для исследования и преподавания тебе необходима позиция, твердое утверждение. Следующий риторический ход о том, что проблематизация — это тоже позиция, в том, что ты вечно проблематизируешь и есть ты — это ход к замазыванию проблемы. Я бы предложил вернуться сюда. Это достаточно очевидная проблема, которая связана с тем, что понятно, каковы здесь варианты действия (вот — история с проблематизацией). Проблема в том, что проблематизация оказывается проблемой.

17:11:42 From Igor Rodin : Проблематизация — очередное интересное западное понятие, синонимичное понятию критики. Речь идет не о том, чтобы перевернуть игру, а наоборот — о наличии предельной чувствительности к тому, где пролегает граница, переступание которой потребует заплатить радикальную цену, неизбежно взимаемую за радикальную позицию. Нежелание лишаться заработка не девальвирует боль и фрустрацию от компромисса, но при нынешнем состоянии культуры субъект будет оповещен о неспособности на этот компромисс идти в принципе еще до того, как это станет очевидно ему самому. Мы постоянно наблюдаем ужас людей, не сумевших рассчитать безопасное расстояние и сталкивающихся с реальной реакцией «оппонента» (госструктур, высшего начальства в вузах и не в последнюю очередь отдельно взятых людей). В большинстве случаев они, как водится, заигрываются с собственными утопиями, не будучи способными и категорически не желая сопоставлять уровень бросаемого ими вызова с возможными последствиями.

17:11:46 From Igor Rodin : Подобное крушение смысла на фоне искреннего удивления от материализации виртуальных потенциальностей, от которой далеко не каждый способен оправиться, вызывает не менее искреннее сочувствие. Конец упомянутого Ницше в этом смысле предельно симптоматичен: выражаясь деликатно, сверхчеловеком он не стал.

Гавриил: Я бы обратил внимание всех на интересные комментарии в чате от Игоря Родина по поводу проблематизации и ставки этой проблематизации. Если рассматривать науку как проект по сдвиганию границы познавательного горизонта (если посмотреть феноменологически), то у субъекта, который осуществляет это сдвигание, который все время вынужден забегать вперед и добывать оттуда меч, возвращаться обратно в этот мир и совершать в нем убийство какого-нибудь мифологического дракона, — для него очень важна готовность самому оказаться не героем этой сказки, а, наоборот, жертвой или трикстером. Это очень важная позиция — как нам жить в отсутствие позиции и какова ставка? Меня бы интересовало продолжение мысли Игоря.

Игорь Родин: Я написал все довольно нежно, без особой претензии. Речь идет только о том, что очень удобно чувствовать себя радикальным радикалом. Запад очень любит этот свой симптом (выражаясь языком Жижека). И Жижек сам очень любит свой симптом, но при этом радикалом не является. Как только запахло пандемией, Жижек оказался на грани нервного срыва, поскольку — одно дело оперировать означающими, которые ассоциируются с западной культурой и каким-то радикализмом, преподавая в швейцарских Альпах (и считая себя марксистом), а другое дело — выходить на улицы и взаимодействовать с силовиками. Западный разрыв между реальным действием и мыслью — предельно велик (я ничего нового не говорю), потому что любой человек, который держал в руках оружие, понимает, что такое реальная опасность. Он взвешивает свои слова иначе.

Полина: Можете чуть-чуть пояснить? Не очень поняла, как это связано с радикализмом. 

Игорь: Это связано с проблематизацией. Это был комментарий к монологу Гавриила. Я, как человек, который не хочет и не нашелся ни в одной дисциплине, и прекрасно себя чувствует, понимаю, о чем он говорит, но при этом я понимаю, какова может быть цена. И без доли цинизма или заносчивости хочу сказать, что сам факт того, что человек нашел компромисс, вписался в три институции, в них пребывает  и получает зарплату, говорит о том, что он сумел пойти на компромисс. В этом нет оценочного суждения, нет осуждения. Это просто нюансировка на уровне означаемого.

Гавриил: Я с вами абсолютно согласен, вы совершенно правы. Самое важное про возможную природу отношения академии и преподавания — именно наличие этих двух абсолютно разных полей: первого, где есть мой личный исследовательский проект, и второго, где я при помощи передачи навыков и знаний формирую возможный научный образ будущего. Балансировка между этими ситуациями, в одной из которых я совершаю один компромисс, в другой — другой, позволяет мне пытаться эти компромиссы (я не могу преподавать одни вещи и не могу писать статьи про другие вещи) частично компенсировать в каждом из полей. При этом в каждом отдельном конкретном поле я совершаю компромисс.

Полина: Я подхвачу. Это неожиданный поворот, потому что я иначе прочитала реплику Игоря, держа в голове в большей степени то, о чем говорили Таня и Оля — ощущение отчетливости и хрупкости институций или своей принадлежности (неважно — измеряемой или нет, ощутимой или нет) к ним, которые дают нам право что-то говорить, право что-то узнавать. 

Тут сплетаются все темы, о которых мы говорили раньше: самозванчество и междисциплинарность

Пока расскажу предысторию, почему мы все сегодня об этом говорим. Наш прошлый семинар был про дисциплины и междисциплинарность. Там был странный по своей консенсусности разговор, в котором мы пришли к тому, что у исследователей и в академии с междисциплинарностью все хорошо. А вот университет… Андрей начал со слов: «Полина, где ты в последний раз видела строго дисциплинарное исследование?» — я задумалась. Но я вообще мало вижу дисциплинарных исследований, надо в другие места ходить. К концу прошлой полуторачасовой встречи возник строгий консенсус: у нас в академических (и не только) исследованиях — везде цветет междисциплинарность. А в университете ее нет, и это проблема. Мы подумали: «Хорошо, сейчас сделаем семинар про академию и университет», — мы делаем, и история не то, что разрушается, как бинарная оппозиция в начале, у нее просто нет возможности вызреть. Таня рассказывает о прямо противоположной ситуации, Гавриил уводит нас в сторону куда более глубокого сюжета про дисциплины и междисциплинарность, уже переходя на темы, способы, оптики. Тема междисциплинарности начинает казаться хрупкой ерундой конца XX века, которую смоет явно скоро глобальным потеплением. А Оля рассказывает историю, где важны сюжеты и про инфраструктуру, и про субъекта, но они по-другому устроены. 

Но я нашла, как вернуться к этой теме благодаря вашему разговору. С одной стороны, я могла бы здесь передать слово, сказать: «Я — пас», — потому что консерваторы однозначно выиграли, потому что нормальные, твердые, стабильные институции могут обеспечивать позицию, и мы видим это по всем историям. Оля говорила, что возможность быть счастливой в науке появилась только в самоорганизациях, но быть там постоянно — невозможно. Признавать себя, быть признанным, решаться на что-то сложно. Приходится либо быть институциональным, либо искать компромиссы. Получается, что жизнь с хвостом — возможна. Да, это сложно, и у нас есть три истории об этом. Но никакой истории о том, что без университета академическая реальность возможна, не случилось. Тем не менее, я не сдаюсь. Мне кажется, что во всех сюжетах, о которых мы сейчас говорили, есть сложности и проблемы. Они разные. 

Я сейчас коротко расскажу, какие у меня есть идеи копинговых стратегий и того, как с ними работать. Первое, мне кажется очень важным сюжет про инфраструктуру как нечто связывающее твердыми правовыми отношениями, соблюдая которые, можно творить все что угодно. Наличие инфраструктуры не обязывает нас полностью жить ее обслуживанием. Мы можем уделять этому некоторое время, но непонятно, каким образом инфраструктура начинает быть не только инфраструктурой. Это еще и то, что потом прорастает и начинает вести себя не как механика, а как органика (простите за немодное различение). У инфраструктуры начинает расти мох, и нам надо его соскребать. Она начинает сама влиять на то, как мы действует и думаем, формировать наше любопытство. Кажется, что хорошие повороты истории связаны с умением обуздывать эту растительность на холодном металле инфраструктуры. На первый взгляд, происходит формирование сильного субъекта, который может сам влиять на то, что происходит, или нести в себе инфраструктуру как часть. Но второе — это именно лавирование. Разговор Игоря и Гавриила разубедил меня в том, что это хорошая стратегия, но все же кажется, в ней есть какой-то смысл. Первая идея, таким образом, заключается в том, что если воспринимать университет как инфраструктуру, то все остальное может быть дополнениями к ней: расширять инфраструктуру или ее ограничивать (те же самоорганизации и работа с практикой). Более того, если использовать эту метафору, она начинает работать и на деятельность в университете, где какая-то часть оказывается вольным творчеством, где в целом хорошо, когда можно преподавать то, чем занимаешься. Это не всегда совпадает и каждый раз приходится решать: инфраструктура — это университет? это преподавание? это академия? И это — странная штука. Разные вещи в какой-то момент оказываются довлеющими. Мы сейчас можем сказать: «Хоба, у меня самоорганизация стала инфраструктурой и теперь взламывает мне мозг. Кажется, я делаю бесплатную работу, фреймируюсь ей и что делать?». Мы накидываем на себя какие-то ожидания. Тут я вспоминаю то, что говорила Оля: синдром самозванца всегда звонит дважды и не приходит один. Вокруг метафоры с инфраструктурой можно придумать много интересного и толкового. Наши стратегии и наш способ сживания с этим может работать именно при обращении к этой теме.

Второй сюжет со стратегией может быть связан с темпоральностью. Гавриил в самом начале сделал невероятный ход: распределил темпоральность институций, с которыми ты связан. Мы же редко так делаем. Если сделать для себя шкалу (мы обсуждали эту тему в чате), то базовая тема — времени. Университет сжирает все время, не остается времени на это, на то. Понятно, речь идет о времени дня. Но мне кажется, что тут проблему со временем можно развернуть иначе: какая институция контролирует какое время? Есть короткое время (которое тратится на работу с настоящим и будущим), а есть длинное время, которое задает большой порядок. Или даже длинные времена. Где-то это делает академия, где-то университет, где-то музей (если он связан с еще какой-то инфраструктурой). Где-то в промежуточную темпоральность вмешивается рынок, государство — что угодно. Но как будто это время неодинаковое. Это не просто часы в часах. Это разные времена, которые диктуют нам разные условия жизни и распределения своего времени. Звучит как философия (в плохом смысле), что-то абстрактное (в плохом смысле), но это самый прямой путь к тайм-менеджменту, о котором я когда-либо слышала. Я поняла, как на самом деле возможно распределить дела, исходя из разных темпоральностей. Есть вещи, которые сгорят, когда дедлайн пройдет. А есть вещи, которые не сгорят. Они диктуются разными порядками. У меня после этого разговора появилась мысль переворошить список дел и понять, какие вообще нужно убрать, потому что они диктуются большим порядком, и, если я не сделаю их на будущей неделе, то вообще ничего плохого не произойдет. И даже наоборот. Я почитаю книжку и будет лучше. Но я только начала думать про темпоральность.

17:39:59 From Lizaveta Lysenka : Коллеги когда-то писали текст, в котором обозначали эти темпоральные измерения как "время администратора" и "время исследователя": https://iq.hse.ru/news/302690376.html

17:40:58 From Polina Kolozaridi : ого, какой интересный текст про время, спасибо, Лизавета!

17:41:37 From Евгения Воробьева (Вежлян) : О, текст про время — это класс!

17:42:28 From Olga Trufanova : Ого, очень интересный! Там даже есть манифест медленной науки

Евгения Вежлян: Мне очень понравилось все, что здесь говорилось. Полина сказала что-то из того, что я хотела развить. Отдельно хотела сказать Гавриилу, что мне понравилось все, что говорилось о филологии, мне это ужасно близко. Проблемы границы… Что происходит, когда мы пытаемся встроить некоторую логику настоящего в отечественное университетское преподавание в нашей области? Я преподаю на историко-филологическом факультете РГГУ и руковожу там программой «Новейшая русская литература». Это кейс, где на моих костях и на костях моих коллег очень многое становится видно и понятно. Его лучше всего разбирать в институциональной логике, в смысловых порядках, которые задаются институциями, в которых мы находимся. В этом смысле университет — это институция, которая предполагает определенную темпоральность, и в нее очень плохо встраивается современность. Еще хуже она встраивается в филологическое образование. Об этом отдельно писал Яусс еще в 60-ые годы, и с тех пор проблема не только никак не была решена, у нас она даже не была толком поставлена. И тем более она не была поставлена так: что нам делать для сопряжения современности, которая требует постоянного поиска. Режим работы с современностью — это режим постоянного поиска. Ты должен исследовать. Ты ничего не знаешь, потому что твой материал рождается непосредственно прямо сейчас. Если ты перестанешь заниматься поиском, то тебе будет нечего сказать. Тут нет традиции. 

С другой стороны, режим передачи традиции и режим передачи знания идет вразрез с режимом постоянного поиска — это самое странное. Но тут есть рамка не только встроенной логики, но и экономической. Экономика в институции просчитывается гэпом. Я буду говорить очень прагматично: первая половина рабочего дня преподавателя, вторая половина рабочего дня преподавателя. Эти нормы труда, которым мы обязаны соответствовать — это нормы труда, предполагающие рутинную (офисную) деятельность, т.е. воспроизводящую деятельность. Все время забито результатами. Это возможно только если мы ничего не добываем, а все время только воспроизводим и транслируем. Мы когда-то что-то выучили, и теперь, как учителя начальной школы, воспроизводим и транслируем. Это один гэп.

Эта логика навязывается институцией, которая рассчитана на длинное время. Мы, вузовские преподаватели, зависаем между коротким рутинным временем, который нам навязывается способом оплаты труда, и бесконечно длинным (чтобы заниматься традицией, нужна вечность. И результат твой рассчитан на вечность). Это бесконечно длинное время, которое, собственно, вшито в тот тип университетов, где мы находимся.

И третий тип времени (мой собственный кейс) — это время, которое совершенно не соотносится с этими двумя, что создает, на мой взгляд, крайне затруднительную ситуацию. Получается, что через экономику институция сама закрывает себе путь к тому, чтобы соединить настоящее и, условно, традицию — и обновляться. В этом режиме невозможно обновлять и невозможно рефлексировать собственные проблемы. 

Происходит разрыв между исследовательским режимом и… Не буду говорить слово «академия», потому что «академия» в этом смысле слабо институционализирована в России. Мы не знаем, как это — быть ученым, особенно ученым-гуманитарием. Если ученый-технарь или физик еще как-то себе это представляют, то гуманитарий институциональный режим себе представляет с трудом, и более того — он никому не может об этом рассказать. Исследователь не может рассказать государству, за что ему надо платить деньги, поэтому государство спускает график с двумя половинами рабочего дня. Мне кажется, что в этом, в том числе, проблема.

Гавриил: Да, это огромная проблема. Это другой большой разговор. Я приведу пример, потому что, если мы начнем об этом говорить, то далеко убежим. В этих отношениях есть третий игрок — государство. В системе Академии Наук есть институт, который занимается разработкой принципов и систем государственного управления. Результатами деятельности института являются разные системы организации отчетности в разных областях. И за свою деятельность в разработке новых систем организации отчетности этот институт отчитывается в старых логиках организации отчетности, в логиках, которые были придуманы до этого. Это рекурсивный пример, памятник этой ситуации в чистом виде.

Полина: Спасибо большое! Наш семинар называется Research&Write, я готова сделать ему подзаголовок «Обновляться и рефлексировать». 

Я упомяну еще два сюжета, которые мы обсуждали с Андреем, когда готовили семинар. Обычно наши диалоги строятся по политическому принципу: Андрей — консерватор, а я вроде как нет. Иногда это оказывается иначе. Иногда они строятся по дисциплинарному принципу: Андрей принадлежит к гуманитарной сфере, а я к междисциплинарной и к сфере социальных наук. Я все время спрашиваю, почему тексты у гуманитариев устроены так, что рефлексия как институт в них не встроена. Если у меня в studies-статье не описан standpoint, ее сложно будет обдумать, не то, что опубликовать. Уже несколько лет мое любопытство фреймировано так. Первая часть статьи всегда о том, чтобы себя определить: почему я об этом пишу, на что ссылаюсь, в каком поле я нахожусь, с кем спорю, с кем нет (из живущих и умерших). Я спрашиваю у Андрея о том, почему гуманитарии не рефлексируют в текстах, а он потихоньку объясняет мне. И до меня наконец-то дошло, что на том семинаре, который мы затеяли — все не зря, потому что здесь мы обновляемся и рефлексируем. Здесь приходится сталкиваться с людьми совершенно разных подходов, которые при этом все — коллеги. Вопрос про академическое счастье всех объединяет. Возможно, он объединяет вообще всех людей. Счастье — универсальное, но у нас оно академическое.

17:44:33 From Olga Trufanova : А вы это в подкасте обсуждаете, про standpoint? Если нет, пообсуждайте там, пожалуйста!

Про standpoint обязательно обсудим в подкасте, пока еще не обсудили.

Сюжет про темпоральность страшно интеллектуальный. Дело не в том, что люди глупые и чего-то не знают или не поймут, а в том, что нам придется заниматься переводом. А здесь мы все в своих социально-гуманитарных профессиональных областях свой интеллектуальный инструмент применили к себе. На каждом семинаре обязательно есть тот, кто начинает и говорит: «Я впервые подумал об этом про себя, хотя казалось бы…». Мне кажется, что у нас получается оформлять эту рефлексию. Сюжет с темпоральностью, который здесь тянется, кажется очень важным. 

Вообще, надо записать подкаст о том, почему гуманитарии не рефлексируют в статьях. Я готова задавать вопрос Андрею, пока не получу понятного ответа!

Андрей: Отзовусь, цитируя тебя: гуманитарии рефлексируют, но иначе, по-другому. Этому ответу я научился у социальных мыслителей. Я всегда считал, что самая аморфная и слабо обустроенная зона — это гуманитарии. Но потом я выяснил, что нет. Социальные исследователи в значительном массиве куда более интересные люди, потому что они любят выражение «иначе», «по-другому», «многообразно», и дальше уходят куда-то на закат. В этот момент у нормального гуманитария волосы дыбом, потому что «иначе» — это как? А у него все здесь и начинается, потому «иначе» — это операция различения. Во многих областях социального разговора указание на многообразие существующего служит еще и финализацией. Но мне кажется, что наш разговор сегодня, при многообразии суждений, оптик, оценок по-большому счету укладывается фактически в то, что и было проговорено ближе к концу: весь семинар о компромиссах и хвостах. В этом плане бескомпромиссных здесь нет, потому что они не выжили. Они все либо умерли раньше, либо находятся в других пространствах, куда уже не приходит шанинская рассылка.

17:49:14 From Olga Trufanova : Или выживают (вспомним прошлый семинар)

17:49:26 From Anton Gumenskiy : Да, мы все — сплошная «ошибка выжившего» ))

17:50:20 From Olga Trufanova : Антон, да, в этом явно что-то есть!

Все остальное уже про компромиссы, взаимодействия, хитрости и рефлексию. И про два момента, о которых говорила Полина (мне кажется, что это два ракурса формирования одного и того же): с одной стороны, формирование сильного self, с другой — лавирование. Это способность соотноситься с институциями, не отождествляясь с ними. Это характеризует весь наш семинар (по крайней мере этого года), потому что он хотя бы в одном из ракурсов посвящен рефлексии и, в идеале, аналитике рисков. Не тому, есть ли компромиссы или нет компромиссов, есть лавирование или нет, а тому, как устроены эти компромиссы, каковы в разных темпоральностях те цены, которые за это назначены. Чем ты жертвуешь (в близкой, средней и долгосрочной перспективе)? 

Одни компромиссы вышибают другие, и отсюда, возвращаясь к бинарному, есть два хода:

  1. Рефлексия

  2. Аналитика, уже за пределами простого рефлексивного.
Это история про алгоритмы, методы, про то, как это наносить на карту или общую 3D-модель.


Полина: Спасибо большое! У меня короткое завершающее слово. Я слушала Андрея, обдумывала весь разговор и радовалась, что мы в зуме при библиотеке Шанинки — и в институции, и рядом, и не совсем. Меня иногда смущает эта промежуточность, но сейчас я будто поняла, что в этом есть что-то правильное. Мне кажется, мы сегодня говорили очень много о себе в героическом нарративе: «Я и институции». Я — одинокий герой (или героини) — и Они. Я, мои друзья и/или случайные попутчики — и Они. Но, bad news — мы все — институция. Мы все, уже участвуя (даже сейчас), транслируем то, что оказывается правилами игры тех институций, с которыми мы связаны. И мне кажется, что, если возвращаться к вопросу про логики, стоит признать, что в нас зашиты логики эффективности рынка. Мы не можем от них избавиться и говорим о своей эффективности и продуктивности. В нас зашиты логики интеллектуального господства, в нас зашиты логики конкуренции. Мы можем с ними что-то делать, это вовсе не значит, что они — наша судьба, и нам их не избежать. Что пришилось, то и хвост. Такой хвостик Иа-Иа. Он к нам пришит, но может оторваться, или у нас его нет, но его нам принесут.

Однако напоследок мне хотелось бы внести ложку дегтя. Да, мы подумали о том, как можно было бы связать большие порядки и тайм-менеджмент; да, мы здорово обсудили, как устраиваются разные пути; да, мы решили, что университет и академия — это не бинарная оппозиция. Это открывает нам поле многообразия, которое имеет свои логики. Иногда они сплетаются воедино и дают нам по голове. 

Но что еще иногда нужно делать? Менять нарратив с героического на другой. На нарратив, в котором мы сами производим и делимся с окружающими (сами того не рефлексируя) логиками, заложенными в нас. Это не значит, что надо каждую минуту рефлексировать, а не воспроизвожу ли я какой-нибудь не тот нарратив. Это идея, которая переключает нас на иную коллективность: на отношения с теми, чьи каноны мы цитируем; с теми, кто нас слушает; с теми, кому мы ноем и кому хвастаемся, что у нас наконец-то все получилось. Это смежные сюжеты, мы будем продолжать о них говорить дальше. Спасибо всем, было радостно провести с вами этот вечер. Будем на связи!

Расшифровка: Винокурова Наташа
Редактура: Лиза Канатова

Присоединяйтесь к нам в чате!

2504

Вас может также заинтересовать